Во тьме безмолвной под холмом - Дэниел Чёрч

Серебристый свет пламени узкой полосой пробивался сквозь дымку раскрошенных костей. Если определить, где лежит рюкзак, возможно, в него удастся попасть очередным выстрелом. Но уже приближались другие Плясуны, а сколько в дробовике осталось зарядов? Сколько их изначально было? Шесть? Семь? Плюс один в патроннике?

Элли повернулась, чтобы бежать, уже зная, что не получится: что-то вцепилось ей в воротник пальто.

И тут баллон взорвался.

64

Вот и все, думала Милли, конец Барсоллу и ей заодно. Все ее надежды и чаяния погибнут здесь, вместе с человечеством и всем миром. Миллисента Эбигейл Эммануэль, вам каюк.

Их осталось человек двадцать, от силы тридцать. Вот Ноэль и Лора Кэддик; положив рядом с собой ружье, Лора обнимала Тару и малыша, беззвучно плача: ее слезы блестели в мерцании свечей. Рубен тоже притих; песик выгнул спину, припав на передние лапы, готовый кинуться на первого же неприятеля, который ворвется в церковь.

А вот Эми и Кевин Ли из китайского ресторана, которые приютили Ноэля в то первое ужасное нападение. Крис Брейлсфорд тоже здесь, но Вазончик с женой исчезли; Джона и Виктории Кеннард тоже нигде не видно. Если стариков не прибили снаряды, значит, твари схватили их при попытке бежать с Луговой рощи. Тут нужно было двигаться быстро, а проклятые выродки не щадили отставших.

Милли душили слезы; она слышала, как люди кричали, попав к тварям в лапы, как молили о помощи, а она ничем не могла помочь. Впрочем, как и остальные. Все, что они могли, это бежать дальше. Что еще она могла сделать? Да, им было страшно. Охренеть как страшно, само собой. Но, что еще хуже, у них не было выбора. Ни Милли, ни кто другой ничего не могли поделать. Никто. Ничего. Только бежать, оставляя несчастных позади – жить-то хочется, – и гнать мысли о тех, кому не смогли помочь.

Никаких следов семьи Куперов, как и мальчонки, которого они взяли на попечение. Милли надеялась, что они просто затерялись в толпе, но, оглядев церковь, поняла, что их действительно нет. Все, кто выжил на Колодезном тракте, сгинули, старания Элли пропали втуне.

Фил Робинсон находился здесь, но Милли практически не сомневалась, что лишь телом, но не душой. Он сидел молча, уставившись в одну точку; изредка улыбался, но как будто просто так, без повода.

А тем временем чудовища подбирались.

Ну вот и все. Против следующего нападения у них ни единого шанса. Их свет вот-вот погаснет, и тогда твари из-под холма соберут последний урожай кожи и плоти: шкуры, чтобы носить, и мясо, чтобы терзать его желтыми крысиными зубами.

Она видела, что они сделали с Мэдлин; слышала треск, будто обои срывали со стены, когда они сдирали кожу с мужчин, женщин и даже детей, как кожуру с апельсина, хотя эти звуки почти заглушались воплями. Милли пыталась представить себе их боль и не могла. Чего-то такого ожидаешь в Аду.

Такую кончину принял Святой Варфоломей, освежеванный заживо, но Милли сомневалась, что вынесет подобную муку. Она поняла, что тоже плачет, беззвучно, как Лора. Или пытается. Но тут у нее вырвался громкий, надрывный всхлип.

– Миль. – Ноэль притянул ее к себе. Она прижалась к нему, но внутри у нее зияла пустота, она была одинока. Отче, в руки Твои предаю дух мой![26]

Где Ты, Бог? Где Ты, Иисус? Где Ты, Господи? Теперь, когда вера ее пошатнулась, Милли как никогда нуждалась в ней. А что удивительного? Как раз в тот момент, когда вера грозит оказаться ложью или заблуждением, она нужнее всего.

Неизбежность страдания. Секунды или минуты Ада. Легко сказать, что все в жизни преходяще и мимолетно – мол, важно лишь то, что будет потом, – но при мысли об этих когтях, сдирающих со спины кожу, обо всех прочих истязаниях, что живописало услужливое воображение, трудно сохранять выдержку.

Поймет ли Господь, если она лишит себя жизни или попросит об этом Ноэля? У него дробовик и винтовка: одна пуля – и Живодерам она не достанется. Станет ли она после этого самоубийцей, а он – убийцей? Поплатятся ли они за это или Господь простит им?

Если она хочет спросить, то сейчас самое время.

– Я люблю тебя, – сказал Ноэль.

– Я тоже тебя люблю. – И это все упрощало. Такими и должны быть последние слова, сказанные любимому, не так ли? Уж точно не вопрос: «А теперь убьешь меня?»

Но боль, которую предстоит испытать…

Милли пыталась решиться, но не успела она спросить, как раздались крики.

В ушах у Элли звенело, она вся покрылась пылью.

Она открыла глаза. От пыли щипало в горле. На алтаре ревело пламя, но настоящее, обычное пламя. Серебристый огонь потух.

Плясуны лежали вповалку и слабо подергивались, объятые пламенем. Двое Жрецов рухнули; двое устоявших на ногах тоже пылали. Один повалился, как подрубленная деревянная башня; другой, шатаясь, сделал несколько шагов в сторону Элли и рухнул, окутавшись тучей пыли.

Fiat lux. Fiat, мать вашу, lux. По крайней мере, это положило конец Пляске. Другой вопрос, насколько вовремя, потому что Око осталось – огромное и золотистое, оно занимало всю стену пещеры.

Элли безуспешно пыталась представить себе размеры существа, которому оно принадлежало, и других существ, спящих в расщелине. «В глубинах Хаоса вижу их шевеление». Они способны менять и размер, и форму: сколько их под холмом?

Элли встала. Ноги дрожали. Око мерцало, но чудовищное кожистое веко вроде бы опускалось. Элли не смела в это поверить, но мало-помалу глаз закрывался; по-прежнему давясь прахом смолотых временем костей, Элли рассмеялась.

На этот раз Око, похоже, заметило ее присутствие. Оно сместилось совсем немного, но достаточно, чтобы Элли на мгновение ощутила его пристальный взор: крошечная частица времени, в течение которой она постигла его, а оно – ее. А потом веко опустилось, страшное золото погасло, и Око исчезло.

Элли рухнула на колени в пыль и повалилась бы в нее ничком, не схвати ее кто-то за руку. Кто-то что-то кричал в ухо. А потом грянул вопль, заглушивший все остальные звуки. Он звучал в отдалении, но состоял из бесчисленных голосов, ни один из которых не был человеческим, и, казалось, доносился отовсюду сразу. Это кричали твари: не в агонии, как при ожоге или попадании на свет, – то был вопль ужасной ярости и обманутых надежд. А кроме того, в нем, разумеется, звучала дикая жажда мести.