Миккель Биркегор - Через мой труп

Внезапно пришло желание подстричь траву и, может быть, даже спилить пару деревьев.

Вскоре после «Дружных семей» вышел мой следующий роман — «Медийная шлюха». Я написал его в рекордно короткий срок под влиянием бессильной ярости, которая переполняла меня с того самого момента, как Лина дала мне понять, что я навсегда потерял ее и девочек. Кто-то должен был мне за это ответить. Я убеждал себя, что в конечном итоге во всем виновата Линда Вильбьерг. Дело, разумеется, обстояло не совсем так, однако в тот момент подобное решение представлялось мне логичным. После визита Лины мне уже не за что было ее ненавидеть, так что необходимо было отыскать кого-то другого, чтобы выплеснуть на него всю свою желчь. А ведь именно по вине Линды я изменил своей семье, что, как мне казалось, и стало началом конца.

Вопреки всем моим ожиданиям роману «Медийная шлюха» сопутствовал определенный успех. Несмотря на то что писал я его, в общем-то, скорее для себя, некоторые критики сочли, что он великолепно отвечает духу нашего времени с его культом всевозможных личностей из мира СМИ. Поэтому книга вызвала гораздо больше разговоров, чем она того заслуживала. Сама же Линда Вильбьерг никогда ни единым словом о ней не обмолвилась.

Следующей моей мишенью стал новый муж Лины, Бьорн, отчим моих дочерей.

В романе «Не стоит называть меня отцом» речь идет о педофиле, который ухитряется жить одновременно сразу с несколькими женщинами, и при этом ни одна из них даже не подозревает о существовании остальных. В реальной жизни подобные истории вовсе не редкость, однако каждый раз, слыша их, просто диву даешься, как такое могло произойти. Я же в своей книге пошел еще дальше. Мой главный герой — Бьорн Вибе, он же Бьорн Йенсен, или Бьорн Кристофферсен, как он себя называет, — озабочен поисками все новых и новых одиноких матерей с несколькими детьми, желательно дочками. Причем чем таких женщин больше, тем лучше. Он умеет так ловко втираться в доверие, что в результате потенциальная жертва принимает его ухаживания и отвечает согласием на предложение выйти замуж. Да и что ее может остановить? Бьорн хорошо относится к ней самой и к детям, обладает приятной наружностью и неплохо зарабатывает, являясь, по его собственным словам, странствующим коммивояжером. Однако сразу же после свадьбы его поведение в корне меняется. Он начинает избивать и всячески тиранить жену и детей, превращая их в послушных рабов, безропотно выполняющих его самые изощренные прихоти. Выдуманная им работа дает ему возможность все время разъезжать от одной семьи к другой, причем никто, кроме него самого, не знает, когда он появится или снова уедет. Добившись от несчастных рабской покорности, он не удовлетворяется этим и рано или поздно убивает одну из дочек очередной супруги, как правило под предлогом того, что мать допускает какой-то незначительный промах. Опасаясь за жизнь оставшихся детей, женщина вынуждена покрывать убийцу. В конце концов Бьорна Вибе все же постигает заслуженная кара. Одной из его жен случайно становится известно о существовании у мужа другой семьи. Женщины объединяются и находят других наложниц из гарема негодяя. Общими усилиями им удается заманить Бьорна в ловушку, и в течение целого уик-энда они подвергают его разнообразным пыткам, после чего казнят, также все вместе, по очереди всаживая в него нож до тех пор, пока тело их жертвы не превращается в кровоточащий кусок мяса. В конце книги женщины решают и впредь держаться вместе, чтобы выявлять мужчин с подобными наклонностями и таким же образом расправляться с ними.

Сводить счеты с Бьорном таким образом было делом недостойным, и я надеюсь, что мои девочки никогда не прочтут этот роман. Откровенно говоря, я был бы счастлив, если бы они не прочли ни одной из моих книг. Для меня это была работа, которой я занимался в том числе и для того, чтобы обеспечивать семью, однако мысль о том, что мои романы рано или поздно попадут в руки дочкам, мне весьма не нравилась. Моим самым сокровенным желанием было, чтобы они гордились своим отцом, однако свой шанс на это я уже давно упустил.

Если бы я и хотел, чтобы они прочли хоть что-то из написанного мной, то исключительно эти самые строки. Может, это помогло бы им лучше понять меня. Однако есть веские причины опасаться, что такой возможности у них не будет.

Линда Вильбьерг была права. Все мои романы — это одна сплошная цепь нападок на окружающих людей. Не стала исключением в этом смысле и моя следующая книга — «Что посеешь». На этот раз настала очередь Вернера. За рассказом о череде жестоких убийств, жертвам которых в той или иной мере воздается по заслугам, я на самом деле скрывал желание уязвить вполне конкретного человека. Вернер, на мой взгляд, вполне заслужил это. Я полагал, что один только эпизод с его приставаниями к Лине во время конфирмации оправдывает мои намерения. Масла в огонь подливало и мое общение с ним, которое, как я видел, было жене крайне неприятно. Мне казалось, что все могло сложиться по-другому, если бы я с самого начала не стал продолжать это знакомство. Поэтому, в соответствии с моим замыслом, в романе он должен был исчезнуть с лица земли.

Лина больше ко мне не приезжала, и я сам приложил руку к тому, чтобы лишиться возможности видеться с девочками. Когда рассматривалась моя апелляция по поводу запрета на посещение дочек, в качестве улик были использованы мои книги. Сославшись на содержащиеся в них многочисленные сцены насилия и очевидную взаимосвязь между отдельными эпизодами романов и событиями в нашей семье, судья, не колеблясь, продлил запрет. Из формулировок полученного мной отказа следовало, что меня сочли невменяемым, хотя напрямую об этом, разумеется, сказано не было.

Не видеться с дочками было просто невыносимо. Я надеялся, что со временем мне как-то полегчает, однако ошибся. Каждый день я представлял себе, как они живут, чем занимаются, да и вспоминают ли когда-нибудь родного отца? Рано или поздно такие мысли посещают всех родителей, когда дети их покидают, однако в моем случае дочек разлучили со мной так рано, что я не представлял себе, как им удастся без моей помощи подготовиться к преодолению жизненных сложностей и насущных проблем. Я считал, что обладаю кое-каким опытом, за который, кстати, мне пришлось заплатить приличную цену и который я вполне мог бы им передать, и часто мечтал о том, как они приедут на каникулы в летний домик и мы сумеем как следует узнать друг друга.

Годы, проведенные мной на даче в Рогелайе, кажутся мне сплошной писательской симфонией. В «Башне» я написал семь своих романов, и весь распорядок моего дня был подчинен тому, чтобы придумать очередные две с половиной тысячи слов.

Странно, однако там я практически никогда не ощущал своего одиночества.

Я попал в настоящую зависимость от тишины, царившей в этой дачной местности. Там бывало так тихо, как нигде, и было страшно даже представить себе, что в доме может появиться кто-то другой и тем самым разрушить стену покоя, которой я себя окружил. Правда, довольно часто тишину нарушал шум моря, однако он меня не тревожил, ибо только подчеркивал отсутствие прочих звуков.

Покой стал необычайно важен для моей работы. Прежде я мог писать где угодно, в любой обстановке, не обращая никакого внимания на то, что происходит вокруг, даже на лепет детей. Теперь же все было не так. Чтобы начать работать, мне необходимо было полное одиночество и отсутствие звуков, мешающих сосредоточиться. Была исключена любая музыка, а жужжание соседской мотопилы и стрекот газонокосилки не раз сбивали меня с настроя.

Лучше всего я себя чувствовал, когда мне удавалось подняться в то же самое, что и накануне, время, съесть тот же самый завтрак, выдать за день примерно такой же объем текста и, наконец, вознаградить себя вечером за это, распив с Бентом бутылочку виски.

Убежден, что во времена «Скриптории» я счел бы подобное однообразие тошнотворным. Тогда наше творчество стимулировали различные приключения и эмоции, а не скучный порядок и изо дня в день повторяющиеся ситуации. Если бы кто-нибудь в то время сказал мне, что я в течение десяти лет буду писать, безвылазно сидя на даче, я бы громко рассмеялся ему в лицо. В те годы страстно хотелось путешествовать в погоне за новыми впечатлениями и никогда не было мыслей повторно воспользоваться одним и тем же сюжетом.

Нынешняя действительность оказалась совсем иной. Она сводилась к повседневной работе с четко определенным графиком, неделям, похожим друг на друга, как капли воды, месяцам, которые отличались лишь переменами в погоде и характерными для этого времени года видами работ в саду.

Пока я планомерно и целеустремленно, с точностью идущего по расписанию поезда, набирал свою дневную норму слов и фраз, мои мысли были заняты мыслью, не пора ли мне начать сгребать упавшие листья.