Гомер навсегда - Краснахоркаи Ласло

11. Станции

Он понятия не имел, что это за страна — могла быть какая угодно, а что касается языка, то он насобирал несколько самых важных слов, чтобы склеить из них простую фразу, со словами он справился быстро, с этим особых трудностей не было: купить хлеба в лавке или пустые бутылки едать — в общем, с языком шло более-менее, он быстро освоил те несколько фраз и выражений, без которых нельзя было обойтись, но вот о стране никакого определенного представления не сложилось, да его особо и не интересовало, где он находится, а насчет того, что можно, чего нельзя, куда можно, куда нельзя, он довольно быстро сообразил, но что здесь Пула, а там Ровинь, и туда, в сторону Ровиня, нельзя ни в коем случае, — такого рода быстрое понимание приходило совершенно случайно, и вообще — почему, скажем, нельзя в сторону Ровиня, думал он позже, а вот так, нельзя — и нельзя, раздраженно одергивал он себя, потому что вопрос был глупый, а глупые вопросы он не любил и вообще не любил вопросов, об этом уже шла речь или еще будет речь, он и сам не знал, была или будет, иногда, правда, возникали какие-нибудь вопросы, но он очень старался их избегать, плохо он относился к вопросам, они только на нервы действовали, потому что никуда не вели, да и куда они повели бы, если у него никогда не было надобности в ответе, короче, как было, так было, в сторону Ровиня — нельзя, и вот он уже идет по берегу в противоположном направлении, следя лишь за тем, чтобы, двигаясь по берегу, оставаться поближе к морю, с этим у него было как-то так, что море и суша — это две разные большие возможности, поэтому в следующий момент направлением стала Опатия, Опатия и дальше, то, что за ней; в портах он подолгу околачивался вокруг кораблей, часто, смешавшись с толпой, смотрел, как наполняется людьми какой-нибудь пассажирский пароходик, выполняющий короткие рейсы, или огромный круизный лайнер, как они медленно отходят от пирса и уходят в открытое море, но пока что не садился ни на один из них, пока что нет, пока что он оставался на берегу, только двигался постепенно на юг, все время на юг, пока что это был его путь, ну и — только не на автобус, на автобус — никогда, но поездами он пользовался часто, правда, из поездов — только пригородными, в таких поездах было достаточное количество пассажиров, а в то же время он не был тут замкнут в тесном пространстве, как в автобусе, это во-первых, а во-вторых, любая станция давала некоторую обозримость, так что здесь он, быстро глянув туда-сюда, мог составить общее представление о расположении станционных построек, мог видеть, кто из пассажиров в какой вагон садится, мог запомнить какие-то лица, поклажу, верхнюю одежду, зонтики, то, сё, что угодно, из чего, молниеносно оценив ситуацию, мог пойти к вагону на посадку или, наоборот, уносить ноги и искать другую возможность двигаться на юг — почему именно на юг, трудно было сказать, да и ему это было все равно, это мог бы быть и север, или, может (он мог бы сказать?), на запад, но, несмотря ни на что, он говорил себе: на юг, и все, и этого твердо придерживался, но не потому, что верил, будто так безопаснее, для него нигде не было безопаснее, а потому лишь, что не хотел, приняв решение «а ну-ка на север» или «а ну-ка на запад», создать впечатление, будто у него есть некая концепция, словом, он вовсе не поступал правильно, двигаясь на юг, однако и неправильно не поступал, мне все равно, говорил он, и оставался юг, суть ведь в том, чтобы движение в данном направлении выглядело бессмысленным, потому он и придерживался его, думая, что такое движение — все время на юг — будет сбивать с толку умы, которыми, как он предполагал, располагают убийцы, так что да, он двигался и двигался вперед, вдоль моря, и представлял себе — хотя, разумеется, понятия не имел, даже приблизительно не мог представить, так ли оно будет на самом деле, — словом, представлял себе, что если так пойдет дальше, то рано или поздно направление это, на юг, закончится тупиком, и будет гора, которая обрывается в море, и дальше ничего, как-то так он это себе представлял, и как он стоит там, ошеломленный, глядя на обрыв, какой уж там юг, тут ты или карабкаешься вверх, или поворачиваешь назад, одно лишь исключено: что ты будешь стоять и смотреть, как гора крутым обрывом скатывается к морю, потому что, если будешь стоять и смотреть, они, убийцы, мгновенно окажутся там, и схватят тебя, и сломают тебе хромую ногу, и руки сломают, и, взявшись за челюсти, разорвут тебе голову на две части, нет, нет, не будет он там стоять, ни за что на свете, стоять и смотреть, как гора обрывается в воду и как тем самым вдруг наступит конец югу.

12. Польза прежних наблюдений

До чего же все-таки глупое это животное — мышь, он понятия не имеет, почему вдруг сейчас это пришло ему в голову, но пускай, пришло и пришло, приходит иной раз, в такие моменты он весь прямо злостью исходит, нет, в самом деле, чего ученые возятся в своих лабораториях с этими мышами, ну не смешно ли, что такое никчемное существо, как мышь, они готовы считать чуть ли не разумным, нет у них, у мышей, разума, а то, что есть, это всего лишь какой-то намек на разум, обещание, что когда-нибудь, может быть, да только не может быть, никогда такого не будет, да вы посмотрите на нее, на мышь-то, трезвыми глазами, особенно на белую, посмотрите, что она вытворяет в лабиринте, куда ее ученые посадили, дескать, покажи, будь добра, какая ты, милочка, умница, какая находчивая, а я вам скажу: никакая она не находчивая, тупая она как пень, к тому же избалована до невозможности, кормят ее, поят до отвала, она уже поперек себя шире, жизнь — сплошной комфорт, всего-то и дел, что бегать время от времени по лабиринту, вот и все, так она и тут натыкается на стенку, не хватает у нее мозгов заметить вовремя, что стена впереди, нет у нее умишка даже на такой пустяк, ну ладно, неважно, хватит, сказал он, весь красный от злости, чего тут зря говорить, ясно же, глупые они и мерзкие, всё, больше ни слова об этом, потому что факт, что такой темный, такой бесполезный мозг, какой у мыши имеется, это, собственно говоря, уже и не мозг, нет у мыши никакого мозга, мышь, она просто живет, и всё, она для того только и существует, чтобы помелькать в искусственном свете в этих старательно выстроенных и, что уж тут сказать, сказал он, невероятно простых, в общем-то, лабиринтах, в общем, короче, мышь — существо никчемное, это и не животное даже, а что-то в сто раз хуже, да вы сами взгляните, как в конце сеанса ей кладут кусочек сыра, а потом, склонившись над ней, с удовольствием разглядывают, как это обленившееся белесое жирное недоразумение с не знаю каким трудом, кое-как, по большому везению, находит-таки тот кусочек и принимается его грызть — нормального человека, вот как он, тошнит просто, серьезно, когда он про мышь эту думает, а ведь он к мышам никакого отношения не имеет, ну ни малейшего, к какой-нибудь, скажем, скажем, скажем, летучей мыши и то больше имеет отношения, чем к обыкновенной домашней мыши, просто отвращение испытывает к ним, чтоб они сдохли все до единой, как-то видел он одну такую в лаборатории, так знаете, до сих пор злость берет, как вспомнит, а знаете почему? — она там просто сидела и загорала, свет на нее сверху льется, а она сидит и не желает идти сыр искать, ее подбадривают: ну давай же, давай, иди уже, вон какой вкусный сыр, хочешь? — а ей это неинтересно, она только что на спинку не улеглась, руки, лапки то есть, за голову и жмурится от удовольствия, так ей хорошо, лежит и загорает; ну хватит про мышь, что бы ни рассказывали, а учиться у нее нечему, стоит только посмотреть, как она в этом лабиринте мечется, да, но теперь в самом деле всё; он некоторое время молчит, сам не очень понимая, чего он так завелся от какой-то паршивой мыши, мало ли на свете такой гадости, такой гнусности, да хоть та же летучая мышь, например, но для него нет хуже мыши домашней, в этом он честно должен признаться, никто больше так не может вывести его из себя, как эта серая мразь, но тут он и вправду, вправду заканчивает, не желает он думать про мышей, когда за ним гонятся убийцы, и ему из одной тайной ниши, нет, складки, щели мгновения нужно ухитриться перескочить в центр того же мгновения, а затем перелететь еще куда-то, подобно Моби Дику между двумя волнами или умирающему мотыльку меж двумя лепестками подхваченного бурей цветка, — и, забыв обо всем, лететь, нестись, спасаться, словом, выживать. К тому же, как он уже, кажется, говорил, после мгновения — того самого — нет вообще ничего.