Гомер навсегда - Краснахоркаи Ласло

Но и это еще не все.

Это я тоже объясню, сказал он.

От всего, что хорошо, что приятно, надо держаться подальше. Хорошо быть во влажном тепле, хорошо находиться в материнской утробе! Хорошо гулять по лужайке со скошенной сорной травой, хорошо брести по скользким камням в воде какого-нибудь канала! Хорошо то, что невозможно! Хорошо то, что не осознаёшь! И то, что запретно! Потому что приятно чувствовать, как кровь течет у тебя в жилах! Потому что офигительно хорошо влететь, ворваться в море, в прибой, и хорошо без памяти, закрыв глаза, раз в жизни на полной скорости мчаться обратно! Приятно грызть резину, смолу, сырое мясо! Приятно встать на голову — и стоять так все время! И приятно по сырой ароматной траве скатиться под откос! И приятно мять в пальцах что-нибудь мягкое, как плоть. И хорошо трахаться, ух, до чего здорово трахаться, хотя сам не понимаешь почему! И хорошо то, что плохо! А хорошо — тоже хорошо!..

ХОРОШО-ВСЁ!

А мне всё — не нужно, мне ничего не нужно, сказал он, из всего этого хорошего и приятного мне не нужно совсем ничего, ведь стоит мне только подумать о чем-нибудь хорошем, и всё, мне конец, меня тут же схватят, или уже схватили, как схватят и тебя, если ты вздумаешь убегать от своих убийц, не обладая способностью сказать «нет» всему, что хорошо и приятно. Ибо хорошее и приятное — самая коварная из ловушек.

Но это уж я точно должен объяснить.

Хорошее, приятное — не моральная категория, хорошее — это обман, который делает тебя прозрачным, упрощает и, упрощая, делает тебя уязвимым, ибо лишает тебя бдительности: оно побуждает тебя поверить, что если находишься в чем-то хорошем, то попал в некое вечное пространство, потому что если ты в хорошем, оно шепчет: раз так. то тебе уже нечего делать, у тебя нет никакого занятия, достаточно сесть удобно, развалиться, вольно раскинуть ноги и руки, похрустеть костями, откинуться, потому что в хорошем перестает течь время, хорошее изымает тебя из времени, словно мать пришла в школу и отпросила тебя с уроков, и более нет судорожного страха, что завтра надо отвечать, и писать контрольную, и вообще сидеть за партой и дрожать, как бы тебя не вызвали, а вообще быть хорошим — усыпляет, внушая, что нет никакой погони, ты спокойно, прогулочным шагом можешь пойти к реке, на бережок, выбрать себе в тихом месте уютные мостки, забросить новую удочку с крючком Korda Kaptor, и светит солнышко, или идет ласковый дождичек, и травка растет, и ты слышишь, как она растет, но ты в этом не участвуешь, ты не участвуешь во всеобщем рвении расти, наливаться соком, краснеть, поспевать, потом повзрослеть, потом постареть, женщине отращивать усы, мужчине — тяжелые мягко-упругие яйца, потому что над тобой тогда уже никто и ничто не будет довлеть, так ты думаешь, когда находишься в чем-то хорошем, хотя, собственно говоря, самое опасное то, что в таком состоянии ты понятия не имеешь ни о какой погоне, а если и думаешь лениво, нехотя: да-а, преследователи, ну и пусть — они просто тонут в дымке, в тумане, когда тебе хорошо, убийцы твои просто-напросто не поддаются отождествлению, их свойства не поддаются распознаванию, определить их природу, расположение, уязвимость или неуязвимость совершенно невозможно, так что не знаю даже, сказал он себе, что страшнее: невозможность распознать убийц или все, что хорошо.

7. Приспособление к местности

У него нет возможности держаться так, чтобы ни с кем не вступать в разговор, но если обойтись без этого нельзя, то нужно быть крайне осторожным. Избегать ответов, которые выглядят очень уж уклончивыми, и тем не менее все, что бы он ни сказал, должно быть максимально нейтральным: да, отвечать ожиданиям, не идти вразрез с местными обычаями, словом, быть само собой разумеющимся, вроде шороха ветра, или шелеста дождя, или сообщения о том, что корчма, должно быть, открыта, потому что уже десять, или девять, или шесть вечера. Тут нужны фразы, которые и значат что-то, и в то же время ничего не значат, фразы, которые позволяют избежать опасности, связанной с попытками угадать, что представляет собой его личность, потому что это самое рискованное — когда приходится говорить с кем-то, когда нужно сообщить о себе нечто большее, чем ничего, и в то же время меньшее, чем то, что он на самом деле собой представляет, а в то же время на небольшой территории, как, скажем, эта, от Пулы по побережью до Опатии или до Риеки, эти фразы не должны содержать в себе противоречий, то есть в общем и целом гармонично сочетаться друг с другом, ведь не может же он в Пуле сказать, что он из Шотландии, если в Опатии или в Риеке говорил, что из Норвегии, так что следует быть очень-очень последовательным, и что еще крайне важно, нигде нельзя держаться совсем уж в стороне от других, даже более того, в соответствии со своей тактикой он должен не только легко становиться частью какого-нибудь случайного скопления людей, но и при случае уметь естественно войти в какую-нибудь небольшую компанию, какая, например, возникает вокруг человека, сидящего на скамейке, или во время еды — в его случае еда занимает исключительно мало времени, — или у фонтанчика для питья, если ты плохо выбрал время и, пока пьешь — опять же, несколько глотков, и всё, — кто-нибудь встанет у тебя за спиной, как бы ожидая своей очереди, и тогда не можешь же ты просто убежать оттуда, надо дать другому немножко времени, чтобы, если он хочет что-то сказать, пусть скажет, и дать ответ максимально нейтральный, но все же подобающий ситуации, например, если человек скажет, уф, и пекло же сегодня, нелегко, поди, с вашими-то ногами, он не может оставить это без ответа, но ответ должен быть таким, чтобы не дать человеку повода задать следующий вопрос, то есть ответить надо как-нибудь в таком роде, мол, да уж, нелегко, это точно, и всё, и ни слова о том, что же все-таки у него с ногами, что из-за травмы колена и повыше него он с юных лет прихрамывает, об этом ни слова, потом, чуть выждав, пока капли упадут с подбородка, отодвинуться в сторону, давая место другому, но не слишком быстро, не слишком торопливо, и еще чуть-чуть выждать, пока тот наклонится к фонтанчику, и уйти, лишь когда видно будет, что тот, другой, закончил пить и, может быть, готовится спросить насчет ног, ну, тут как раз самое лучшее удалиться, да, вот так надо поступать, сказал он, так он и поступал каждый раз и действительно ни разу ничем не привлек к себе внимания, просто люди не замечали, что он тоже тут, и настолько не замечали, что если бы кто-то спросил, не видали ли тут такого-то, то с большой долей вероятности все. кого судьба свела в этом месте, ответили бы: нет. И, разумеется, в очень большой беде он оказался бы, если хоть раз — один-единственный раз хотя бы — он по какой-то причине захотел бы ответить на вопрос, откуда он прибыл, потому что он сам не знал откуда, потому что у него вообще не было воспоминаний, ведь ничто, ничто из того, что он там оставил, не имело значения, прошлое для него не существовало, существовало лишь то, что происходило в данный момент, он был пленником мгновения и врывался в это мгновение, но в такое мгновение, у которого продолжения нет, как нет и более ранней версии, так он сказал бы себе, если бы между двумя мгновениями у него было время подумать о том, что ему ни прошлое, ни будущее не нужны, ведь ни того, ни другого не существует.

И опять же: не было у него на это времени между двумя мгновениями.

К тому же и двух мгновений не было.

8. О смысле погони и убийства

Были ли они просто охотниками за головами или теми, кого гонит за добычей страсть, невозможно было решить, да он и не смел по-настоящему вдуматься ни в один из этих вариантов, но будь у него возможность выбирать, то с охотниками, пожалуй, он смирился бы все же скорее, потому что больше всего его страшило, когда он представлял, что они, те, кто за ним гонится, вообще не чувствуют ничего ни сейчас, в роли преследователей, ни потом, когда выследят, обступят его со всех сторон и дубинками, с которыми они не расстаются, просто забьют до смерти, — да, эту настойчивость, это упорство, которое их вело, пока они, одновременно с ним, целеустремленно двигались к своей цели, он знал прекрасно, потому что оно, это упорство, могло бы быть зеркальным отражением его собственного отчаянного упорства, которое не слабело, а, наоборот, крепло в нем, когда выяснилось, что бегство его будет длиться не пару дней, а недели, может быть, месяцы, даже годы, десятилетия, — правда, он, несмотря ни на что, не любил такого рода параллели, так как они легко могли привести к ложному представлению, будто — если смотреть с высот той несуществующей Высшей Гармонии — их погоня и его бегство представляют собой всего лишь две проекции одного процесса, а ему это, то есть такое представление, не просто не нравилось, оно вызывало в нем омерзение, так что — нет уж, увольте, твердо говорил он про себя, его бегство — не зеркальное отражение того, что дела ют убийцы, нет в этом никакого равновесия, невозможно в данном случае допустить, будто они взаимосвязаны, поскольку в таком допущении было бы нечто гнусное, глубоко аморальное, аморальное в том смысле, что убийца и жертва становятся в один ряд, будто они жить друг без друга не могут, вот почему он всегда презирал и сегодня презирает, подумалось ему как-то ночью в Заре, математику и все, в чем есть хоть толика математики, ведь математика, продолжал он развивать про себя эту мысль, не допускает, да тут и посильнее можно сказать, не признаёт универсальной реальности моральных вопросов, она считает, что у морали есть свое место, но не здесь, не среди нас, тут ей места нет, так что идите вы со своей моралью, что называется, в жопу, а допускать такие штуки, как мораль, в наше пространство, где царствуют уравнения, формулы, анализы, экстраполяции, всякие аксиомы, допускать мораль в наш образ мышления мы не позволим, то есть у нее, у математики, любое, пускай самое жуткое и гнусное утверждение спокойно может сидеть и даже дремать в чем угодно, даже в простейшем действии сложения, то есть один плюс один равно два, и это может быть так страшно, что ничего страшнее и представить нельзя, и стоит только подумать о таком действии, как его начинает тошнить, потому что тогда он должен принять, что, независимо от чего бы то ни было, можно сказать абсолютно свободно: допускается, что такое этот (это, эта) один и что такое этот (это, эта) другой, не говоря уж о результате, о двойке, о так называемом результате, зловоние которого исходит от любого подобного или сколь угодно более сложного математического выражения, пускай оно, это выражение, сияет стерильной чистотой, так что, имея все это в виду, дело обстоит так, сказал он себе, что бегство свое он никогда не станет определять как функцию от того, что значит, когда посягают на его жизнь, когда ему нужно эту жизнь спасать, нет, он исходит из того, что его жизнь, его мир — это абсолютно замкнутый в себе, особый мир, как и мир его преследователей, если вообще можно назвать миром существование таких подлых тварей, как его преследователи, то есть в конечном счете он хочет сказать, что если у его бегства есть цель, то у преследователей его он — не цель, а всего лишь ее отсутствие, и тогда совершенно не важно, о чем идет речь, об охоте за головами или об одержимой погоне за добычей. Отсутствие цели.