Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова

вкус. Надя стоит перед глазами, не та синяя статуя, которую опустили в землю. Нет, другая, Надя – золотые подволоски над высоким лбом.

Аня поворачивается к Игорю. Две пустые рюмки стоят перед ним. Третья – дрожит в трясущихся руках. Игорь кашляет. Кадык вверх-вниз, слеза из уголка глаза чертит дорожку через рябую щеку.

Поминающие сдвигаются ближе друг к другу, раскладывают салаты. Им ужасно не хочется, не можется думать про бутончик, про синее лицо в гробу, лучше так, между делом, по рюмочке, по другой, закусить, о делах лучше, о поселковом. Кто-то увещевает Марью Николавну – та снова зашлась лающим плачем, – не нагнетайте, он сердечник, и без вас тошно. Давайте о делах, ну?

Трофимыч кряхтит под боком у своей Ирочки. Запивает портвейн водой и кивает, принимая из рук Селиванова – сорок лет, не женат, бухгалтер на фабрике, что стоит серой махиной над рекой и уже лет тридцать сливает в воду ядовитые отходы. И, конечно, – тоже захаживал к Ане.

Селиванов по-хозяйски открывает бутылки с крепкими напитками одну за другой. Довольный проделанной работой, оглядывает стол, проходится взглядом по поминающим: все здесь? Никого не забыли, не потеряли в снегу, чтобы отправить в мир иной следом за Игоревой дочкой? Да, вроде все, а вроде и не хватает кого-то. Селиванов прочищает обожженное водкой горло.

– Хорошо, что вы, Арсений Трофимыч, про поселок вспомнили. Странное же что-то происходит, ей-богу, странное. Вам так не кажется?

– Ну и что тебе странное? Конкретнее можно? – подает голос с конца стола дядя Миша, уже датый и с налившимися кровью глазами. Дядя Миша тут никому не дядя, но иначе никто его не называет. Хотя он даже и не Михаил вовсе, а Михайлов.

– А то, что люди будто бы поломались все тут. Ведь в начале и правда ломались, помните? Как ломал их кто-то, косточки наружу. И находили их потом, кого у станции, кого у…

– А кого у школы, на заборе, кишки наружу. Фу! Нашел что вспомнить!

– Нашел, Ирочка, нашел! – не унимается Селиванов и наполняет рюмку янтарным коньяком. – И еще расскажу, вы, небось, и не знаете. Я, Ирочка, карту составил, новая пропажа – я эть, булавочку туда и отмечаю, так клубочек и раскатается…

– Размотается, – поправляет севшим голосом Трофимыч.

– Распутается тогда уж. Да кому какое дело! Кому какое дело вообще в целом до того, что я тут донести пытаюсь? Э!

Селиванов опрокидывает рюмку, и дядя Миша покатывается:

– Дытыхтив! Шерлок Холмс!

– Вот о чем я и говорю. Распутываешь, распутываешь, а на что?

– Расскажите уж, будьте так любезны, – всхлипывает Нюра и промакивает сопливым платком уголки глаз. – А мы всем коллективом и решим, детектив вы или черт из табакерки.

Селиванов смаргивает. Отводит руку Трофи-мыча – нет, увольте, водки с меня достаточно.

– Новый случай, товарищи. Все знают Тарасенко, пятеро детишек у них. Двоих они в город отправили, Кировский завод, хорошие спецы получились. Вова учится. А малых, девочку и мальчика, Нина только в сад сдала. И в саду-то… Я на велосипеде ехал мимо, смотрю, стоит, оперлась на калитку, калитка качается, и Нина вместе с ней. Что, говорю, беда? А она давай выть. Что мальчишка ее выбежал на задний двор, высунул ручонку за садиковский забор, цап – и нет ручонки. И нашли-то его, закричать не успел, нашли в крови всего, еле пульс нащупали. Собака, что ли, отхватила?

– Как пить дать собака, – вставляет дядя Миша. – Кто ж, окромя собаки, может быть?

– Кособочка? – пищит в платочек Нюра. У Ани внутри дергается, будто кто-то потянул за ниточку.

– Заладили тоже. Кособочка когда появлялась последний раз? Лет десять назад?

– Десять лет и шесть месяцев.

– Степан Фомич, и вы здесь! Вы, чай, не из-под земли выросли?

Ах, вот кого не хватало. Старый пес, а след берет.

– Из-под нее самой. Только я к земле не ближе вас буду. Особенно если и впрямь чертовщина эта треклятая вернулась. А она вернется еще! Вернется! Чтобы всех нас погубить!

Степан Фомич поднимает смуглые жилистые руки и делает выпад: «Бу!» Дядя Миша едва не опрокидывает рюмку. Селиванов хрюкает и подлетает над стулом. Степан Фомич опускает руки и хихикает, как нашкодивший школьник, – вот дураки вы. Нюра крестится, плюет три раза через левое плечо на всякий случай. Не вернется, конечно, не вернется чертовщина.

Степан Фомич все хихикает в кулачок, и Нюра тянет за плечи вниз, присядь, дед, попей, давай-ка я тебе тоже валерьяночки в бокал. Но Степан Фомич только глядит на собравшихся и скидывает объятья: о себе позаботься, нюня.

– Давай, дальше рассказывай, – приказывает он и сверкает глазами на Аню.

Селиванов усаживается назад за стол и продолжает:

– Или вот в лесу. Идешь, будто бы один, а потом замрешь и – будто в спину дышат. Дальше идешь, и листья шуршат по-иному, и чувствуешь, всей кожею чувствуешь, будто кто-то вслед увязался.

– А вот это ты не дуришь. – Дядя Миша встает и плюхает в тарелку жменю салата с крабами. – Этак всякий его видел. Только вот хороший он, леший наш, никого не загубил, шастает только по чащобам, воет, мыкается, неприкаянная душа.

– А меня он и вовсе из леса вытащил. – Голос у Иры детский, звонкий.

Ира тоже приходила к ней. Высокая, таких дразнят: каланча, жирафа, подъемный кран! Ира, глаза навыкате, серые, будто наполненные мутной дождевой водой.

– Я пропала бы. Сгнила бы там на болоте. А он вытащил. Вытащил и на обочине оставил. Я помню: борода на пол-лица, лапищи мохнатые, как у медведя. А глаза человеческие. Он нагнулся надо мной, посмотрел. Да так посмотрел, что стало мне и тяжко, и заныло внутри, так что силы кончились. Проснулась – уж нет его. А лежу я не под кустом, где ветка подо мной подломилась, где ухнула я в лисью нору, а на углу шоссе. Там меня и нашли добрые люди, довезли до травмы.

Аня вспоминает, как Ира вошла, пригибаясь, чтобы не стукнуться о дверной проем. Подобрала полы пальто, села на самый краешек кресла перед ней. Среди пухлых декоративных красных подушек Ира казалась спицей, воткнутой в игольницу. Она долго подбирала слова: мне бы, я бы хотела, ну как хотела, мечта это моя, петь бы хотела, как Пугачева, на сцене, и чтобы софиты глядели сотней зажженных глаз. Аня улыбнулась, зная, что в полутьме, в бликах хрустального шара ее улыбка блестит, как оскал. Кресло, парчовые шторы, свечи, расставленные между собранных по мусоркам и заброшкам старых зеркал – бутафория, конечно, но какая! И работает