Черное Сердце (ЛП) - Уэзерли Анна-Лу

Ребекка смотрит на меня, но я ничего не вижу в ее глазах, как будто она исчезла где-то внутри себя.

«Карен, Киззи… она была мамой-медведицей, не так ли? Вы сказали полицейскому, что она была вам как мать. Почему, если это было так, вы хотели причинить ей боль?»

Ничего.

«И Джордж. Он твоя следующая жертва? Крошечный, беззащитный младенец… Почему ты хочешь причинить вред ребенку, Ребекка? Женщина, которую я встретил — она бы никогда так не поступила — женщина, которую я встретил, была красивой и доброй, у нее было доброе сердце, она хорошая женщина… Скажи мне, Ребекка, пожалуйста, скажи мне, где он.»

Комплимент ей, кажется, вызвал реакцию, и она отворачивается от меня, опускает голову. Я знаю, что в ней есть что-то человеческое, что все еще живо, едва дышит, но все еще живо, что не причинило бы вреда ребенку. И мне нужно добраться до этого, быстро. Время поджимает.

Я меняю тактику». Зачем ты пришел в ресторан? Ты знал, кто я, не так ли? Ты знал, что я полицейский. Когда ты узнал? Если ты знал, что я арестую тебя, зачем ты пришел? Почему ты не сбежал? Ты хочешь, чтобы это закончилось, не так ли; Я знаю, что хочешь. Я тоже, Ребекка, и это может закончиться, если ты поговоришь со мной, скажешь, где Джордж…»

Адвокат с крысиным лицом выглядит смущенным». Простите, детектив, простите, но вы двое знаете друг друга? Он одновременно указывает на нас, как будто прерывает частную беседу». Подождите… Детектив Райли, если вы знакомы с моим клиентом лично, то это в высшей степени неортодоксально, и я должен настаивать, чтобы собеседование немедленно провел другой офицер. Вы арестовали моего клиента по подозрению в двух эпизодах убийства первой степени, и я…

Она поворачивается к адвокату». Я хочу, чтобы вы ушли, «строго говорит она. — Я хочу поговорить с Дэниелом наедине.

Я подозреваю, что Вудс наблюдает за всем этим и, вероятно, находится на грани сердечного приступа. Я ожидаю, что он в любую минуту постучит в дверь и прервет интервью, но я должен получить от нее признание, я должен выяснить, где Джордж.

«Мисс Харпер, я бы настоятельно советовал вам не делать этого», — серьезно обращается к ней адвокат. «Присутствие адвоката в ваших интересах, учитывая характер выдвинутых против вас обвинений, я должен настаивать, чтобы вы».

«Я хочу, чтобы ты ушел», — снова говорит она.

«Мисс Харпер, послушайте… Детектив, — он поворачивается ко мне, — совершенно очевидно, что мой клиент не в том психическом состоянии, чтобы принимать какие — либо рациональные решения…

«Просто убирайся!» — кричит она, и он заметно вздрагивает, в шоке отступает от нее на шаг.

«Как пожелаете, мисс Харпер, «бормочет он, торопливо собирая свой портфель и бумаги, «это ваши похороны».

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

«Наконец-то вы одни, детектив Райли», — говорит она, как только адвокат поспешно ретируется.

Я сажусь, принимаю менее официальную позу и наклоняюсь к ней через стол». Как давно ты знаешь, я имею в виду, о моей личности?

Она улыбается.

«Нам не удалось доесть наш совместный ужин, Дэниел… Жаль, котлеты из баранины действительно были вкусными. Я думаю, они используют особый маринад, знаете, по древнегреческому рецепту…»

Я встаю с сиденья, и скребущий звук пугает ее, на мгновение разрушая ее самоуверенный фасад, хрупкий, как стекло.

«Почему, Ребекка. Пожалуйста, скажи мне, почему?» Я кладу руки на стол. Фотографии все еще разбросаны по нему, ужасные изображения ее жертв, смотрящих на нас снизу вверх. Я указываю пальцем на одного из них». Просто скажи мне, что ты не делал этого с тем ребенком.… скажи мне, что он в безопасности. Ты можешь это сделать, я знаю, что ты можешь, — говорю я, умоляя ее. — Ты можешь искупить свою вину, просто скажи мне, где он, и позволь нам пойти и убедиться, что с ним все в порядке. Он всего лишь ребенок, крошечный, беспомощный ребенок. Я слышу эмоции в собственном голосе, неспособный скрыть свое отчаяние.

Я касаюсь кончиков ее пальцев своими, и она на секунду нежно проводит указательным пальцем по моей ладони, прежде чем убрать руку.

«Я знаю о твоем детстве; доктор Мэгнессон рассказал мне о жестоком обращении, о том, что случилось с тобой и твоей матерью — что ты сделал, чтобы защитить ее. Поговори со мной, и, возможно, мы сможем заключить какую-нибудь сделку? Я могу поговорить с нужными людьми, тебя отправят в безопасную больницу, где тебе смогут помочь. Ты знаешь, что они делают с детоубийцами в тюрьме? А ты? Я не хочу этого для тебя, Ребекка. Я знаю, ты достаточно настрадалась.»

Я слышу щелчок в ее горле, когда она сглатывает. Ее лицо, кажется, становится бледнее с каждой секундой, и внезапно она сгибается вдвое, как от боли. Я спрашиваю ее, все ли с ней в порядке.

Она втягивает воздух сквозь зубы. «Судороги, «объясняет она, морщась, — время месяца».

«Тебе нужны какие-нибудь таблетки, немного парацетамола? Я могу договориться, чтобы приехал врач и ввел немного».

Она улыбается, несмотря на очевидный дискомфорт». В этом твоя проблема, не так ли, Дэниел? Ты слишком много заботишься. Это было и твоим успехом, и падением в жизни, не так ли?

«Да, — говорю я, — мне не все равно. Я забочусь о Джордже. И о тебе я тоже забочусь». Хуже того, я действительно это имею в виду.

Она делает еще один вдох, прежде чем выпрямиться». Не слушай эту сучку Мэгнессон, она ничего не знает. Ее лицо меняется, и я замечаю мимолетный проблеск злобы в ней. «Глупая сучка думала, что у нее есть ответы на все вопросы. Но правда была в том, что у нее даже не было правильных вопросов».

— И какие такие правильные вопросы? Господи, Ребекка… какие?

«Никаких больниц, «тихо говорит она через мгновение, «пожалуйста».

«Я могу помочь тебе, «говорю я, «позволь мне помочь тебе, позволь мне помочь тебе помочь самому себе. Скажи нам, где Джордж».

Кажется, что она где-то в другом месте, погруженная в свои мысли. «Ты знаешь, каково это — быть ребенком в одном из таких мест? Грин Паркс был не более чем концентрационным лагерем, камерой пыток, замаскированной под больницу. Он был ничем не лучше дома, из которого я пришел, просто в другом смысле. Они и надо мной издевались; изучали меня, ставили на мне эксперименты, как на лабораторной крысе. Со мной обращались не как с человеком, я был объектом.»

«Ты был всего лишь ребенком».

«Я никогда не была ребенком, «шипит она, «я сосала член своего отца в пять лет».

Я внутренне морщусь. Я смотрю на фотографии на столе, чтобы напомнить себе, кто она такая, на что способна.

«Так вот почему ты убила Найджела Бакстера и Карен Уокер, Ребекка? Было ли это возмездием за твои собственные страдания, за то, что твой отец сделал с тобой?

Она фыркает на меня, как на идиота, который понятия не имеет.

«Твоя мать тоже страдала, не так ли, долгие годы ужасного насилия, не поэтому ли ты убил ее, избавил от страданий, прекратил их навсегда?»

«О, Дэниел, ты действительно ничего не знаешь, не так ли?» Она бросает на меня жалобный взгляд. «Я не убивала свою мать, — говорит она, — это сделал мой отец, ну, настолько хорошо, насколько. Мать, она столько раз пыталась покончить с собой за эти годы, что я в конце концов сбился со счета. Таблетки, алкоголь, дважды перерезал себе вены.… В конце концов, она бросилась с лестницы. У нас был большой дом с большой викторианской лестницей. В первый раз она просто потеряла сознание, поэтому попыталась снова и сломала лодыжку, не очень хорошо получилось. Третья попытка ей почти удалась.» Ребекка, кажется, на мгновение уносится куда-то в другое место. «Она сломала обе ноги, у одной открытый перелом, и спину. Она все еще дышала, когда я нашел ее, но я знал, что это плохо, я знал, что она будет страдать еще больше, что она уже страдала и хотела умереть. Я полагал, что это только вопрос времени, когда мой отец действительно убьет ее, или что она снова попытается покончить с собой. Я просто не мог смотреть, как она мучается. Физическая боль была достаточной пыткой, но хуже всего было наблюдать эмоциональные и психологические страдания. Она даже не могла правильно покончить с собой, она была просто так… так побеждена им, годами жестокого обращения, и поэтому я немного посидел с ней внизу лестницы, наблюдая, как она то приходила в сознание, то теряла его, под кайфом от коктейля из отпускаемых по рецепту лекарств, которые в основном позволяли ей функционировать как человеку, бормоча чепуху, причитая. А потом я поцеловал ее, подложил подушку ей под голову, а другую — на лицо, держал так и напевал ей детские стишки, совсем как те, которые она пела мне, когда я был ребенком. Она не брыкалась и не кричала, она не могла, я полагаю, из-за травм, но я не думаю, что она сделала бы это в любом случае. Она приветствовала свою смерть. Если бы она могла поблагодарить меня, я знаю, она бы это сделала.»