Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова

свое отдала. Обвила щупальцами, сжала сильно-сильно и сказала: «Возьми». Ну я и взяла. А что оставалось делать?

Я тогда еле сдержался. Прикусил язык, чтобы не признаться, что мне она предложила раньше, но я вот почему-то не взял. Лиса, правда, все равно догадалась. Пожала плечами: сам дурак.

– Я думала даже, что она меня тоже заставит девочек искать. Как ту старуху сумасшедшую.

– Кикимору, которая сама Кособочку и вырастила? Как пронюхала, что мы идем?

– Да. Только сила мне просто так досталась. За красивые глаза. И для того, чтобы я сама решила, как ею пользоваться.

И когда она стала расписывать мне, как же она хорошо научилась жить с силой, как сила ее качает – что птицу в ветвях, я стал думать, вот не сегодня-завтра она позовет и меня с собой, скажет: все, собирайся, сегодня пойдешь со мной.

Однажды так и случилось. Она поманила меня за собой, хвост раскачивался, как маятник гипнотизера, и я послушно шел позади нее. Лиса вывела меня на полянку у самой дороги и приказала ждать. Я думал, она вернется через несколько минут, может, не знаю, час, два, но ее все не было, а я топтал траву, маялся между дорогой и краем леса. Дорогу мне не пересечь, это ясно, но, может, получится разглядеть ее вдалеке? Куда она делась, вильнула хвостом и бросила или, может? Я не хотел думать о том, что с ней, и с ней тоже, могло случиться что-то плохое.

На закате она вернулась. В руках у нее была красная коробка из-под печенья. Точно такая, в какой были деньги из Угольковой нычки. Холод пробежал по моей спине. Но Лиса рассмеялась и приказала – открой. В коробке бренчали игрушечные солдатики. Зеленые, грубо отлитые – по краям видны пластиковые подтеки. Такие продаются в каждом ларьке. Я посмеялся вместе с Лисой и согласился выполнить просьбу – что мне стоит вырыть ямку в сосновых иголках и похоронить всю дивизию в шуточной братской могиле? Что мне стоит, в самом деле, завтра же, нет, сегодня же сделаю все, как ты сказала. В груди теплело – наконец я смогу для нее что-то сделать. И Лиса улыбалась мне благодарно. В уголке ее рта блестел обещанный поцелуй.

* * *

И с тех пор Лиса зачастила ко мне. Стала приходить с просьбами, дурацкими, незначительными, но…

– Это так важно для меня, милый, а тебе ведь совсем не сложно?

То «возьми зеркальце да повесь на перекрестке звериных троп, и пусть вертится, в разные стороны глядит», то другое, совсем непонятное:

– В три мышиные норы положи по щепотке соли, а четвертую затопчи. Мыши к тебе во сне приходить станут, будут просить из соленого моря их вытащить, – говорит, а уголки губ подрагивают, будто понимает Лиса, что бред же, бред, который невозможно с серьезным лицом выкладывать. И который уж точно не заставит меня просыпаться среди ночи от топота мышей по стенам. – Три ночи ты их слушай, на четвертую луна станет высоко, ты к ней выйди, плюнь наземь и скажи, что вытащил.

И я делал, все делал по ее указке. Пока однажды не услышал, как грибники: «Хрусть-чик, хрусть-хрусть», «Авдотья Пална, какая полянка, прям собирай – не хочу!» – обсасывают между делом поселковые новости:

– Соседушка-то мой того, венки порезал.

Тетушки заохали, зашуршали корзинками: как так?

– Все поделить с сестрами квартиру не мог. Они ему – больно большая квартира у тебя одного, четыре комнаты, разменять надо. Чтобы по справедливости. А он ни в какую. Да, видать, не выдержал. Теперь, небось, друг между другом погрызутся, поскандалят на весь двор и решат чего-нибудь.

Меня как ошпарило, когда услышал. Я пришел на край леса и стал ждать, и сидел там двое суток, спал под кустом, пока Лиса не явилась. Бросился к ней, не веря, что она все так и задумала, ввязала меня в черные свои наговоры, не спросив, не подумав, как мне будет с этим жить?

– Так это разве жизнь, милый мой? – покачала головой Лиса и взяла меня под руку.

Ее острый локоток колол мне ребра. Она ввела меня назад в лес, усадила на упавший клен и положила мне голову на колени. Глаза у нее вдруг оказались прозрачными, почти бесцветными.

– Я тебя в настоящее вернуть хочу, понимаешь или нет? Но сил у меня на то недостаточно. Вот научусь получше, и тогда…

– Научишься получше людей губить?

Лиса сморщила нос: не язви.

– Сами приходят, сами просят. Помоги, реши как-нибудь, сами не справляемся. А я что? Я решаю по-своему.

Уходя, она оставила мне белую баночку, в каких майонез продают. Рассыпь, сказала, над болотом, когда солнце сядет. Я снял крышку, ждал, что там опять какая-то гадость заколдованная – трава, может, горько пахнущая, высушенные лягушачьи лапки, да черт знает, что еще. А там – сухие хлебные крошки. Я и высыпал их, не глядя, в трясину, где кочки переходили в сплошную зеленую топь. Какая разница, на что я сейчас обрек тот далекий залесной мир? Да и есть ли она вообще, зашоссейная реальность, в которую улетают серебристые галочки самолетов, куда тянутся их длинные, разлетающиеся по перышку хвосты.

* * *

С первым снегом я забирался в берлогу, занеживался в сухих ветках, в заготовленном с лета лесном сене, завивался, только что не урча от удовольствия, – покой и безвременье, и никаких снов, никаких мыслей. Однажды я спал так долго, что даже теплые лучи, просвечивающие через бутылочное стекло, не разбудили меня. И проснулся я от треньканья птенцов. Выглянул за порог и увидел, что это прилетевшие ласточки свили под крышей берлоги гнезда. Тем же вечером, пока я вязал из орешника новые мокроступы для ходьбы по болоту, я почувствовал, как внутри все задрожало, будто в груди зазвонил колокол. Это Лиса звала меня.

Я увидел ее загодя, ступая по лесной тени. Раздвинул ветки лысоватого после морозов ельника, кашлянул, показывая, что я здесь. Лиса стояла… Не одна?

Рядом с ней – черная фигура, высоченная, голова упала на грудь, плечи завернулись внутрь, из-за тени лица не видно. А есть ли у него лицо?

– Эй. – Лиса увидела меня и махнула приветственно. Глаза, подведенные черным, сверкнули в сумраке. Я подошел ближе и услышал, что высоченный тихонько воет и иногда утирает лицо рукавом то ли балахона, то ли поповской рясы.

– Кого ты… Если ты думаешь, что я… Я не стану его забирать, не стану, что бы ты не придумала! – зашипел я,