Усадьба Сфинкса - Константин Александрович Образцов

в сумерках, окна домов светятся уютным желтым и теплым красноватым светом, словно окошки сказочных домиков на иллюстрации в книге волшебных историй. Я вспоминаю, что в одном из северных языков есть специальное слово, обозначающее погоду, которая лучше выглядит из окна, и думаю, что нужно придумать еще одно, называющие вот такие завораживающе таинственные и уютные с виду дома, на которые предпочтительно смотреть издали. Снаружи кажется, что за желтоватыми шторами тикают часы в тишине кабинета, вдоль стен которого протянулись полки с самыми интересными в мире книгами; что в гостиной за круглым столом под абажуром собрались три поколения дружной семьи; или что просто кто-то пьет чай в маленькой кухне и улыбается своим мыслям. Но не дай бог действительно оказаться внутри: обшарпанные стены, тараканы, грязь, вонь и убогий быт, в котором от застарелой бедности и безысходности давно махнули рукой на опрятность; детские коляски в пропахших сыростью и кислятиной коридорах; некрасивые, раньше времени увядшие женщины, старики, доживающие век через силу, и сутулые, злые мужчины, довольствующиеся тем, что дают. Иногда я встречаю их во дворах, ловлю на себе косые злобные взгляды, и тогда сбавляю шаг, смотрю в ответ, но они сразу опускают голову и быстро проходят мимо. Однажды я гулял вечером, и у входа в один из деревянных бараков заметил двух полицейских, – рослых, распухших от тяжелых бронежилетов, с большими круглыми головами шлемов, как будто некомическая пародия на Труляля и Траляля. С ними были еще двое: высокий, костистый широкоплечий мужчина с взъерошенными волосами, похожими на иглы дикобраза, и рослый юноша в куртке-бомбере поверх ярко-желтого спортивного костюма. Покосившаяся входная дверь барака была приоткрыта, на пороге стояла женщина с опухшим лицом и жирными волосами, забранными в пучок. Голоса полицейских гудели неразборчиво, женский срывался на визгливые ноты:

– Нету никого! Всех забрали уже! Кто еще вам нужен?!

За ее спиной в грязном сумраке виднелся детский трехколесный велосипед. Когда я проходил мимо, все замолчали и повернулись ко мне. Я немного сбавил шаг, чувствуя спиной внимательные взгляды, но, вопреки ожиданиям, никто меня не окликнул…

Я иду в сторону городской площади, потом сворачиваю на короткий бульвар, и минут через десять вижу перед собой вывеску заведения, в котором ежевечерне просиживаю ровно с восьми и до самого закрытия в полночь.

Много лет назад, в дни своего открытия, этот паб получил гордое имя «О’Рурк» и оформление интерьера в популярном тогда стиле: зеленый пластик на стенах, отделка барной стойки под темный дуб, изображающая медь латунь дверных ручек и репродукции английских рекламных плакатов и киноафиш 50-х годов. Имелась даже стойка для хостес у подножия лестницы, по которой с улицы сюда спускались гости, не говоря уже про полный штат барменов и официантов. Но время шло, и ныне паб представлял собой печальный памятник чьим-то амбициям и несбывшимся надеждам: пропали хостес, протерлись до дыр угловые диваны, охромели столы и стулья, пивных кранов осталось всего два, а на смену теперь выходила единственная бармен, кое-как исполнявшая и обязанности официантки. В довершение всего две первые буквы вывески не светились уже пару месяцев, и застенчиво краснеющее сквозь дождливые сумерки «…урк» составляло печальную, но точную рифму окружающему. Местные называли это заведение «У Рурка», и я думал, что, если задержусь тут подольше, то наверняка увижу его превращение в рюмочную «У Руркича».

Впрочем, в городе место считалось приличным: пусть просторный зал в полуподвале никогда не был полон более, чем на треть, тем не менее сюда приходили поужинать, выпить, назначали деловые встречи и даже свидания те, кто не желал найти приключений и хлебнуть истинного нуара на задворках торгового центра под вывесками «КАЛЬЯН» и «КАРАОКЕ».

Я спускаюсь по ступенькам к входной двери, с усилием открываю ее, потом толкаю еще одну и под надтреснутое звяканье колокольчика оказываюсь на верхней площадке внутренней лестницы. Завтра понедельник, поэтому все места за стойкой свободны, а в зале заняты только пара столов. Также было, когда я зашел сюда в первый раз: полутьма, пустота, бесшумное мелькание разноцветных пятен на экране под потолком, запах разлитого пива и подгоревшего масла и бармен Камилла за стойкой.

– Чего-то хотел, милый?

Камилла выглядит то ли как олдовая рокерша, то ли как ведьма из малобюджетного фильма 90-х годов: худая, волосы выкрашены в радикальный черный цвет, пирсинг в ушах, серьги в носу, кольца с рунами и черепами на пальцах и сложная вязь татуировок. Ей примерно за сорок, и в своей жизни она явно повидала дерьма. Камилла работает тут каждый день с полудня и до полуночи, а живет в хостеле над пабом, где числится кем-то вроде ночного портье. Не знаю, когда она спит, но наверняка у нее есть свои резоны для такой жизни.

– Чего-то хотел, милый?

У Камиллы сипловатый голос и нарочито разбитные манеры.

– И сейчас хочу, – ответил я в первую нашу встречу. – Что у вас самое приличное?

– Я, дорогуша.

– Нет, спасибо, опасаюсь похмелья.

Камилла ухмыльнулась, продемонстрировав отсутствие левого премоляра, и подала липкую папку с меню.

Хорошего виски в «О’Рурк» не осталось, зато уцелел запас вполне сносного коньяка, поэтому вместо запахов торфа и дегтя с рыбацких верфей я каждый вечер вдыхаю ароматы старинных дубовых бочек и согретого солнцем спелого винограда из какой-то немыслимой дали, из иной реальности, будто бы отделенной не только пространством, но и временем. Я пью коньяк маленькими глотками, стараясь не налегать, и вечер за вечером жду.

– Тебе нужно было летом приехать, у нас летом хорошо.

Камилла иногда пытается завести разговор. Она ко мне расположена, как и почти все, кто не познакомился со мною поближе, и я не даю ей возможности во мне разочароваться. Знакомства сейчас вовсе некстати, и я не стремлюсь заводить новых друзей. Мне вполне достаточно своего общества, причем в самом буквальном смысле: от долгого одиночества я приобрел привычку вслух разговаривать с самим собой, причем дело порой доходит до спора, если моя юнгианская тень начинает выдавать слишком неприятную правду, и в этой дискуссии я никогда не одерживаю победу. Но чаще мы ладим, сидим вместе в «О’Рурке» и развлекаемся тем, что рассматриваем и обсуждаем публику. Мой собеседник отражается в пыльном зеркале позади стеклянных полок за стойкой: темный костюм, белая рубашка с чуть ослабленным узлом черного узкого галстука, безупречно небрежная и стильная стрижка, бледное лицо гладко выбрито, взгляд насмешливый и немного высокомерный – совсем как я сам в свои лучшие годы. Сейчас, с отросшими почти до плеч волосами, с длинной щетиной, в водолазке и потертом