Усадьба Сфинкса - Константин Александрович Образцов

– Вот, Герман Германович, рекомендую: Гронский Родион Александрович, прошу любить и, по возможности, жаловать!

Дунин прищурился, откинул голову и воззрился на меня.

– Ну, сударь, и кто же вы? Правый, левый, центрист? Может быть, либертарианец?

– Никогда не думал о себе в таких выражениях, – ответил я, до краев наливая херес в высокий граненый бокал.

– А все-таки?

– Не переношу ни тех, ни других, ни третьих.

– И как же вам живется без убеждений?

– Справляюсь.

– Родион Александрович – убийца, – сообщил фон Зильбер с явным удовольствием.

– Вот как? – Дунин как будто стушевался немного, но тут же взял себя в руки. – Стало быть, вы воин! Знаете, под тонким слоем культурного напыления, тех условностей, которые накладывает на нас так называемая современная цивилизация, каждый из нас продолжает соответствовать, принадлежать к какому-то из древнейших архетипов: король, крестьянин, воин, купец, священник или… эээ… мудрец, которыми мы были и остаемся уже десять тысяч лет.

– Гораздо дольше до этого мы были вольными бродягами и охотниками, – ответил я.

– Родион Александрович наемный убийца, – уточнил Аристарх Леонидович. – И работает на того, кто больше заплатит.

– Ну что ж, – развел руками Дунин, явно не желая отказываться отнести меня к какому-нибудь архетипу, – варяги Рюрика тоже не были вполне бескорыстны. Но что же он тут делает, позвольте узнать?

– Преподает литературу, – ответил фон Зильбер, все более веселясь.

– Вот! – многозначительно поднял палец Дунин.

Я ожидал, что последует какое-то разъяснение, но он протянул свой бокал, мы дружно чокнулись и выпили разом.

– Мы тут с Германом Германовичем разговаривали о моем отце…

– Абсолютно гениальный был человек! – провозгласил Дунин.

Аристарх Леонидович снисходительно улыбнулся.

– Люди именуют гением того, кто делает что-то чуть лучше, чем могут они сами. Гениальность в понимании обывателя – это нечто немногим выше среднего уровня, уже не способность, но даже еще не настоящий талант. Истинная гениальность массами не воспринимается: так, что-то сродни забавному чудачеству или опасному безумию. Она даже замечена порой быть не может в силу своей явной несхожести с теми яркими бессмысленными безделушками, которые обыкновенно преподносятся как проявления гениальности или таланта, и несоответствия познавательному и тем более творческому опыту большинства, как те корабли Колумба, которых не смогли увидеть индейцы…

Я знал, что фон Зильбер чем более выпивал, тем сильнее становился расположен к длительным монологам, и сейчас с тревогой заметил, что три бутылки мадеры на столе уже были пусты, да и одна с хересом тоже подходила к концу.

– …Настоящая гениальность всегда невостребована, и гению, если уж он захочет быть принятым обществом, придется притушить яркость своего дарования до степени, которую могут воспринимать, не ослепнув, глаза его современников – так настоящий маг и волшебник рядится в фокусника, чтобы зарабатывать хлеб насущный на сцене. Вот и отец смог найти себе применение лишь как академический ученый, но не как, к примеру, философ, или, может быть, мистик…

– Этот его агностицизм с мистицизмом я не одобрял никогда, – решительно заявил Дунин.

– Думаю, для него это было лишь некоей красивой формой. Вы, Герман Германович, изволите упирать на духовное, мне ближе научные позиции отца, но ведь в главном мы сходимся…

– В чем же? – поинтересовался я.

– В том, что люди принципиально неравны друг другу, и равными быть не могут. Неравенство предопределено генетически. Утопия с миллиардами талантливых и умных невозможна с точки зрения науки, ибо талантливых, как и умных, и сильных, и властных всегда меньшинство. Вот вы сегодня изволили над поэтической зарисовкой Германа Германовича поиронизировать…

Дунин погрозил мне пальцем, плеснул себе мадеры и пролил половину.

– И я понимаю вас, – продолжил фон Зильбер. – Видя человека в цепях, запертого в скотском стойле, вы как гуманист, конечно же, стремитесь помочь ему, освободить от унизительного, бесчеловечного положения, потому что предполагаете в нем равного себе, такого же человека, как и вы сами. Но вот что: человек этот не равен вам вовсе. Почти наверняка, узнай вы его получше, оказалось бы, что он неблагодарен, туп, примитивно и бездумно жесток, ограничен в суждениях и эмоциях, что в нем нет ничего, составляющего достоинство человека, а потому самое место ему на привязи и в хлеву. Я тоже в свое время бунтовал и объявлял войну дворцам и мир хижинам, но зайдите хоть раз в те хижины, и вам захочется сжечь их вместе с обитателями. Там только тупость и порождаемая тупостью равнодушная злоба. Начните им рассказывать про свой Ренессанс, и все, что они поймут, – это то, что вы интеллигент и лох, и станут думать, как половчее вас ободрать. Я расскажу сейчас одну историю… Герман Германович, вы как себя чувствуете?

– Превосходно! – заверил Дунин. – Как в роще Академии!

– Выпейте-ка лучше чаю… Так вот, история. Случилось это лет десять назад, когда я ехал на автомобиле отсюда в Санкт-Петербург. У меня тогда был совершенно роскошный спортивный кабриолет Morgan Aero Plus, лимитированная серия с красно-синим салоном, подарок отца. И вот как-то раз жарким июньским днем я возвращался из Усадьбы, где в это время у папы гостили Вольдемар с Машенькой, обратно в город. Погода прекрасная, солнце, синее небо, ветер теплый, восхищенные взгляды девушек за рулем, так что я, разумеется, ехал с открытым верхом. И вот надо было случиться, что мне захотелось пить – так сказать, ничто человеческое не чуждо. Я как раз проезжал этот район на юге города… да неважно, на самом деле, какой, они все одинаковы: панельные дома с магазинами пива на первых этажах, дешевые супермаркеты, торговые центры из китайской пластмассы и вход в метро. Увидел вывеску «24 часа», остановился рядом и зашел купить бутылку воды. Сколько меня не было? Ну пять минут, может быть, десять. Улица узкая и, заметьте, пустая. И вот я возвращаюсь и вижу, что на водительском сидении, простите, насрано! Буквально навалена огромная, смердящая, бесформенная куча дерьма! И вокруг – никого! Я тогда совершенно опешил. Если бы автомобиль угнали, в этом было бы что-то заслуживающее уважения, восхищения даже, некая хищная удаль, знаете, угнать за шестьдесят секунд. А тут – насрать за шестьдесят секунд! Зачем? За что?! Какое-то чистое, бескорыстное варварство, непостижимое уму нормального человека. То есть вот шел кто-то, увидел стоящий красивый автомобиль с открытым салоном, и решение, так сказать, пришло мгновенно: сесть, раскорячась, и вывалить то, что так долго копилось! А вы говорите – Рабле!

– А что было потом? – спросил я.

– Ну я не знал, что мне делать, – печально ответил Аристарх Леонидович, словно бы снова стоя рядом с оскверненным родстером. – Пришлось позвонить папе. Он прислал