Усадьба Сфинкса - Константин Александрович Образцов

узкая черная юбка сидела на бедрах так, что даже Аристарх Леонидович смущенно кряхтел, когда Вера поворачивалась спиной, чтобы начертить на доске схемы когниций, а эффектная глубина декольте на белой блузке вызывала неслышный, но отчетливо ощущающийся глубокий вздох всякий раз, когда она как будто небрежно наклонялась вперед, опираясь руками о переднюю парту прямо перед сидящим Филиппом. Собственно, рассказывай Вера о морских синезеленых водорослях или лишайниках южноамериканских джунглей, полагаю, воспитанники слушали бы ее так же завороженно.

На мне были брюки и водолазка, которые всю ночь провалялись на полу в кладбищенском домике, поэтому рассчитывать на такое же внимание не приходилось. Впрочем, о Ренессансе, Рабле и возрожденческом карнавале, про которые я взялся рассказывать по наитию, слушали с интересом: ритуальное забрасывание нечистотами и обливание мочой нашли живой отклик, равно как и образы материально-телесного низа вкупе с обрядовым насилием, сквернословием и богохульством, а история про стаю похотливых псов, домогавшихся знатной дамы, даже вызвала смех, доказавший, что за прошедшие шесть столетий человечество не изменилось нимало. Только Филипп оставался серьезен и в конце лекции задал вопрос о том, отчего народная культура не знает иного употребления для свободы, кроме пьянства, обжорства, непристойностей и вандализма?

– Может быть, потому что никто не научил их пользоваться свободой иначе? – предложил я ответ.

– А может быть, их вовсе нельзя научить?

К обеду в Усадьбу Сфинкса прибыл философ Герман Германович Дунин. К общему столу он не вышел и уединился в Западной башне, разделяя трапезу лично с Аристархом Леонидовичем. Черный внедорожник со статусными номерами и спецсигналом на крыше припарковался очень близко к конюшне, и я заметил, как рядом рыскает Петька.

На разогреве у Дунина выступил лично фон Зильбер, посвятив свою лекцию Гоголю и его «Выбранным местам из переписки с друзьями», вернее, изложенным там взглядам на сословное общество. Аристарх Леонидович умел говорить со вкусом, и в самих по себе остроумно прокомментированных пересказах гоголевских сентенций о принципиальном неравенстве людей в обществе и предназначении одних властвовать, а других подчиняться и смиренно радоваться своему рабскому положению, нового ничего не было, но вот ссылки на божественную волю, определившую такое положение дел, были неожиданными, ибо ранее в ортодоксальной религиозности он не был замечен. Я удивился было, но потом понял, когда фон Зильбер торжественно объявил главного гостя вечера:

– Герман Германович Дунин! Прошу приветствовать, господа!

Господа вразнобой захлопали в ладоши.

Герман Германович вошел в аудиторию. Он был уже далеко не молод, высок, несколько грузен, что, впрочем, только придавало академической весомости всему его облику: зачесанные назад, удлиненные густые волосы с проседью касались ворота душного двубортного пиджака, длинная борода топорщилась немного набок, и в целом он как будто сошел с одного из тех портретов, что обычно висят над доской в школьных классах, и воплощал образ, который рисует воображение при словах «русский философ».

Последние часа полтора я пытался вспомнить, откуда знаю его и чем он известен, а теперь увидел лично, и внезапный уклон фон Зильбера в клерикальную риторику получил объяснение: много лет назад я видел фамилию Дунина на обложке рядом со зловещими изображениями козлоногих чертей и названием, отсылающим к Апокалипсису. В книге разоблачались экуменизм, технологический прогресс, модернизм и масонство. С тех пор с творчеством Дунина мне сталкиваться не приходилось, и, хотя ожидать от него лекции про дискуссию Деррида с Соссюром не стоило, я все же рассчитывал на некую философскую апологию каких-нибудь славянофилов начала прошлого века.

Однако Дунин как будто тоже решил не готовиться к лекции и сделал ставку на импровизацию. Ни фактологии, ни анализа философских систем воспитанникам предложено не было, что, впрочем, никого не расстроило, а скорее наоборот. Герман Германович обладал внушительным лекторским баритоном, говорил увлекательно, так что все с интересом слушали полуторачасовой рассказ о его видении будущего.

– Мир Модерна фатально переусложнен, его следует упростить так же, как уравнение, которое нужно решить: до прошлых состояний, до прекрасного в своей божественной простоте традиционного мира, вспомнить о крови и почве!

В идеальном мире Дунина, где Традиция восторжествовала над Модерном, люди отказались от жизни в больших городах, технологий и порочных мечтаний о правах и свободах, и перебрались жить на село, где с утра и до ночной темноты счастливо пашут землю, серийно рожают десятки детей, половину из которых относят потом на погост меньше, чем через год, умиленно наблюдают, как за воровство рубят руки, а за прелюбодеяние заживо жгут на костре, смиренно получают от барина плетей, учатся грамоте в церковной школе, новости узнают от приходского священника и по первому требованию радостно отдают жизнь за государя. Императоры, рыцари и епископы на витраже внимали одобрительно и с удовольствием.

– И только храп коня в тумане, тяжелое дыхание пахаря, хороводы и монашеские песнопения, прославляющие Царя Небесного и царя Земного! – эффектно завершил свое выступление Герман Германович.

– Свист кнута и обмен крестьянских девиц на борзых щенков, – не удержался я.

Сказано было негромко, но в наступившей тишине прозвучало довольно отчетливо. Вера зашикала на меня, сделав страшные глаза. Аристарх Леонидович хмыкнул и постарался сдержать улыбку. Дунин зыркнул было, но тут в аудитории с облегчением зааплодировали, и ему оставалось только раскланяться.

До ужина еще оставалось время, и я поспешил укрыться у себя в комнате, желая хотя бы полчаса провести наедине с собой в тишине, чтобы привести в порядок разрозненный хаос мыслей. Но не прошло и пяти минут, как в дверь постучали. На пороге стояла Вера. Я решил было, что она собирается расспрашивать меня о причинах внезапного утреннего моциона, но нет.

– Фон Зильбер тебя зовет, – сказала она. – Телефон в холле уже оборвал. Наверное, хочет обсудить успехи своей дочери в изучении литературы.

Я демонстративно проигнорировал иронию моей бывшей пассии, ныне превратившейся в жаркую фантазию пубертатных юнцов, и отправился в Западную башню.

В кабинете Аристарха Леонидовича трещал камин, было жарко, пахло мужской компанией и алкоголем. На столе громоздился сверкающий серебряный самовар, окруженный разнокалиберными бутылками с мадерой и хересом, чашками, блюдцами, тарелками с румяными баранками и вазочками с вареньем. Хозяин и гость расположились в креслах напротив друг друга и уже достигли той стадии взаимоприятного общения, на какой обычно снимаются пиджаки, стягиваются прочь галстуки и рассказываются все более соленые анекдоты. Я вошел на взрыве басовитого хохота; оба повернули ко мне раскрасневшиеся, блестящие от жары и мадеры физиономии, и Аристарх Леонидович воскликнул:

– А-а-а-а-а, Родион Александрович, голубчик! Пожалуйте, пожалуйте!

Я пожаловал, нашел для себя чиппендейловский стул и сел поближе к баранкам и хересу, сочтя за благо постараться догнать