Юрий Дольд-Михайлик - Гроза на Шпрее

Григорий поднялся:

— Вам и впрямь надо выпить горячего: пойду потороплю кельнера.

Но кельнер уже направлялся к их столику, на подносе дымился кофе.

— Простите, — извинился он, — пришлось кипятить воду и заваривать заново. Украдкой от фрау Эммы… — прошептал он, — она, не сглазить бы, скуповата…

Григорий понимающе улыбнулся и сунул кельнеру в руку довольно крупную купюру.

— Это за новую заварку и хорошее обслуживание моего приятеля в дальнейшем. Понятно?

— О! Надеюсь, уважаемый господин не будет в претензии.

— Вы что, снова собираетесь куда-то исчезнуть? — спросил Воронов, как только кельнер отошел. В голосе старика прозвучали тревожные нотки.

— Дела. Только что вернулся из восточной зоны, и выясняется: надо снова ехать туда, откуда прибыл. Вот как бывает, когда поверишь клиенту, который готов принять желаемое за действительное.

— И что вы видели во время поездки?

— Я там не впервые, и ощущение новизны уже притупилось. Живут, отстраиваются, митингуют… Надо признать, кое-чего добились, конечно, с помощью русских. Кажется, у них там полное согласие. Вот вам еще одна загадка славянской души. Откуда у них эта отходчивость, как вы думаете?

— От наивности! Своеобразное миссионерство неофитов, которые, склонившись перед новым идолом, жаждут обратить в свою веру соседние племена и народы, поскольку их нынешний бог — это лучший из богов. Тоже гонятся за желаемым, пренебрегая действительным. Единственной подлинной реальностью. Причем прескверной.

— Но ведь эта реальность не статична, она тоже непрерывно меняется. Так что…

— Иллюзия, Фред. Иллюзия. Конечно, меняется, как горсточка зерна под пестиком в ступке. Ударил пестик, и зерно брызнуло во все стороны, подняли пестик — снова смешалось, пряча под собой несколько раздавленных зернышек. И так все время, пока вся горсть не превратится в муку, которая пойдет в пищу кому-то, кто, в свою очередь, сам попадет в ступу истории. Вот и все изменения. Всегда одно и то же из века в век.

— Аналогия — не доказательство, генерал, а человечество — не горсточка зерна. Человек наделен разумом, волей, способностью чувствовать и ощущать, выбирать себе путь, объединяться и разъединяться во имя какой-то цели.

— А что такое цель? Приманка для дураков, которые не поняли основного: над человеком прежде всего тяготеет физиология. Каждый из нас — замкнутая система, втиснутая в кожаный мешок. И когда в этой системе портится, скажем, печень или почка, человек уже ничто, — понимаете, ничто — со всем его разумом, чувствами, желаниями. Ибо его разум, чувства, желания — все теперь зависит от этой проклятой печени, а она медленно выводит из строя каждый из органов, запертых в этом кожаном мешке, который когда-то назывался Шульцем или Вороновым. Вот так-то, мой молодой, романтически настроенный друг! Давайте выпьем еще по чашке этой черной мерзости — она теперь заменяет мне алкоголь — и пусть познание этой единственно правильной истины придет к вам как можно позднее.

Григорий понимал, что беседа их приняла совсем нежелательный оборот, и в нем впервые шевельнулось сомнение в успехе своего замысла. Бегство в болезнь! Как-то, читая книгу о психологии разведки, он наткнулся именно на такой термин — это и характеризовало состояние человека, для которого не существует ничего, кроме его болезни. Полное равнодушие ко всему, не связанному с собственной персоной. Активность, направленная лишь на то, чтоб облегчить собственные страдания, зачастую даже выдуманные. В таких случаях человек не способен ни к какой деятельности… Как возвращали к нормальному состоянию таких больных? Григорий старается припомнить это — и не может, сколько ни напрягает память. Слишком много готовых рецептов! Подумай-ка сам! Потакать ни в коем случае нельзя, это яснее ясного. Это привело бы к усилению внутренней изолированности, а также усугубило бы болезнь… Обычная психотерапия, очевидно, тоже не поможет. Нужны действенные средства. Например, шок… то, что поразило бы своей исключительностью. Рука с кофейником застывает над чашкой, на лице скрытое волнение. Генерал сначала хмуро ожидает, потом удивленно глядит на своего собеседника.

— Фред, что с вами? Какая муха вас укусила? — нетерпеливо спрашивает Воронов.

У Григория уже созрело решение. Он вздрагивает, на лице смущение, замешательство, колебание…

— Простите, задумался… Снова вспомнилась одна вещь, которая меня давно мучает…

— Если вам нужен совет… Я еще не окончательно впал в детство, как они думают, у меня немалый опыт. Буду счастлив, если он вам пригодится… — Позабыв о кофе, Воронов впился в лицо Григория тревожным взглядом. — Вы всегда хорошо относились ко мне, поверьте: я умею это ценить…

Если б можно было поговорить со стариком откровенно, не прибегая к хитростям, быть может, именно такая откровенность и повлияла бы на него, заставила оглянуться назад, осудить прошлое, попробовать искупить вину… Но Григорий не имеет права так рисковать, ведь речь идет не о его собственной судьбе. Медленно, как бы преодолевая сомнения, он говорит:

— Не знаю, имею ли я право… удобно ли мне… или… — фраза обрывается, повисает в воздухе, как огромный вопросительный знак возле нерешенной задачи. Фред Шульц, всегда уверенный в себе, сейчас необычайно нерешителен.

— Да ну же! — торопит генерал. — Все, что вы мне скажете, останется между нами.

Фред Шульц долго разминает в пальцах сигарету — до тех пор, пока она не ломается, сердито швыряет ее в пепельницу, вынимает из пачки вторую, похлопывает по карманам в поисках зажигалки. То, как механически он все делает, свидетельствует о крайнем напряжении. Тревога невольно овладевает и Вороновым.

— Я не заслуживаю вашего доверия? — обижается он.

— Дело в другом, не в вас, а во мне. Слишком долго я молчал, упустил удобный случай поговорить с вами, а тут срочный отъезд в Италию, и мы вообще долго не виделись. Случайно встретив вас в этом кафе, я сразу же хотел все вам рассказать, но язык не повернулся. Теперь признаюсь: мне совсем не с руки здесь завтракать, но я возвращался и возвращался сюда, чтобы сбросить с души тяжесть, которая гнетет меня. А выяснилось, что не так-то легко побороть стыд, а отчасти и страх перед Думбрайтом и Нунке, которые смогут обвинить меня в нарушении служебной тайны, если вы хоть словечком обмолвитесь об этом разговоре.

— Я же обещал: все останется между нами.

— Мне придется вернуться к событиям в Фигерасе. Помните, как неприятно поразил начальство неожиданный отъезд патронессы из Италии?

— Еще бы!

— А знаете, что его ускорило?

— Она давно мечтала о поездке в Рим. И, когда состояние Иренэ ухудшилось, это стало у нее навязчивой идеей.

— Ошибаетесь! Она уехала стремглав, тайком, узнав об угрозе, нависшей над ее дочерью. При мне состоялся разговор между Нунке и Думбрайтом, во время которого наш босс с циничной откровенностью советовал ускорить болезнь девочки, ибо, как он выразился, излишнее оттягивание летального исхода — наихудший вид сентиментальности. Цитирую буквально.

— Невероятно! Поднять руку на такую крошку, и без того обиженную судьбой… Да последний из гангстеров не решился бы на это!.. Вы что-то напутали, Фред, такое просто не укладывается в голове… Иренэ… с ее ясным взглядом, милым личиком, звонким голоском… Нет, нет, нет! — с силой воскликнул Воронов, плечи его задрожали, и большое исхудавшее тело затряслось как в лихорадке.

Григорий знал, что сказанное больно поразит старика, но на такую бурную реакцию не надеялся. Быть может, рассказ о намерении Думбрайта «убрать» самого генерала не произведет такого впечатления.

И верно, услышав об этом, Воронов только выругался витиевато и не совсем цензурно, а потом снова заговорил об Иренэ:

— Ну, со мной хоть ясно — хотят убрать как нежелательного свидетеля. Но чем помешал ему ребенок? Нет, это уже даже не мерзавец и гангстер, а нечто большее — чудовище в облике человека, моральный выродок. Его надо запереть в сумасшедший дом! Нет, не в сумасшедший дом, а просто уничтожить, как бешеного пса. Он дождется, я отплачу ему! Не знаю как, каким образом, но отомщу! Кончится его карьера! Не глядите на меня так, я никого не собираюсь убивать! В мое время разведчиков не набирали среди мастеров мокрых дел. Мы соревновались в ловкости, в умении точно анализировать разрозненные факты. Мы…

Григорий не слушал, что говорил дальше Воронов, охваченный внезапной яростью. «Ах, ты не причисляешь себя к убийцам. У тебя, видите ли, руки чистые. Ты только готовил убийц и диверсантов, ослепленных ненавистью к своему народу. И тебе безразлично, что по их вине могут погибнуть сотни, а может, и тысячи советских детей, если осуществятся планы того же Думбрайта. Не будь Домантовича, бросить бы тебе сейчас все это в рожу, плюнуть и уйти. Напрасно вы, высокоразумный товарищ Гончаренко, считали себя знатоком человеческих душ, подразумевая сложную душевную борьбу там, где существует лишь пустота обанкротившегося, но не раскаявшегося человека…»