Чингиз Абдуллаев - Идеальная мишень

— Штраус, например, — сказал наобум. — А почему ты спрашиваешь?

— И все?

— Нет, конечно, нет. Моцарт, безусловно. Брамс… Это самые любимые.

— А из итальянцев тебе никто не нравится? — ревниво спросила она, оборачиваясь.

— «Риголетто»… «Аве Мария» Верди, «Севильский цирюльник» Россини.

— У Россини нет такого произведения, — лукаво улыбнулась она.

— Как это нет? Я слушал эту оперу в «Ла Скала».

— Нет, — продолжала настаивать Джил, — хочешь поспорим?

— Ага, — вспомнил он, — у итальянцев она называется «Альмавива, или Тщетная предосторожность».

— Тебе никто не говорил, что ты поразительно образован? — фыркнула она.

— У меня появляется комплекс неполноценности.

— Еще Рахманинов…

— Это русский композитор, — вспомнила Джил, — говорят, что он гений.

— На Востоке тоже был свой музыкальный гений, — пробормотал он, — и он, пожалуй, мой самый любимый композитор. Эту музыку я слушал с детства.

— На Востоке? — удивилась Джил. — Как его звали?

— Узеир Гаджибеков.

— У тебя есть его записи?

— Конечно. В следующий раз я привезу тебе их.

— А из современных? — продолжала допытывать она. — Или ты любишь только классиков?

— Ллойд Уэббер, Франсис Лей, Нино Рота. Достаточно, ты проверила мою эрудицию или собираешься задавать еще вопросы?

Она замолчала, снова поворачиваясь к нему спиной.

— Ты знаешь, — вдруг сказала Джил, глядя на Другой берег, — я была у гадалки.

Он всегда относился с большой иронией к подобным вещам. С его-то рациональным умом!

— И что она тебе сказала? — В его голосе, очевидно, проскользнула насмешка. Она чуть наклонила голову.

— Не смейся. Я была у гадалки впервые в жизни.

На этот раз он промолчал. Она наклонила голову еще ниже, словно положив ее себе на плечо.

— Гадалка сказала мне, что я люблю необыкновенного человека. И она сказала, что я могу родить ему сына. Нет, она сказала не так. Она сказала, что я хочу родить ему сына.

Он приподнялся на локте. И долго молчал. Это был тот редкий случай в жизни, когда он не знал, что ответить.

— Ты простудишься, — сказал он, и слова ушли куда-то в сторону.

Она вскинула голову, по-прежнему стоя к нему спиной.

— Иди сюда, — позвал он, — расскажи мне подробнее, что тебе сказала гадалка.

Джил повернулась к нему. Он не мог разглядеть выражение лица женщины.

Луна освещало ее теперь со спины. Она сделала несколько шагов к нему, села рядом.

— Это серьезнее, чем ты думаешь, — печально произнесла Джил.

— Что случилось?

— Отец спрашивает меня, почему у меня нет постоянного друга. А я не знаю, что ему ответить. Мы всегда были с ним так дружны.

— Ты не хочешь говорить ему про меня?

— Не знаю. Я не знаю, что именно говорить и как об этом говорить. Когда мы с тобой познакомились в Лондоне, все было так естественно, так просто. А сейчас я не знаю.

— Тогда не говори, — рассудительно произнес он, — может, это и к лучшему. Рано или поздно мы все равно…

— Не надо, — она приложила свою узкую ладонь к его лицу, — не нужно ничего говорить. Пусть никогда не будет «поздно». Пусть всегда будет «рано».

— Если хочешь, я могу прилететь к тебе в Рим или в Лондон, — предложил Дронго, — и ты меня познакомишь со своим отцом. Хотя я считаю, что этого делать не нужно.

Рука соскользнула с лица. Она вздрогнула.

— Почему?

— У нас социальное неравенство, — пробормотал, улыбаясь, Дронго. — Ты итальянская аристократка, а я почти… по-русски есть такое слово «бомж», что переводится как «без определенного места жительства». Я человек, лишенный Родины.

— Я видела твою московскую квартиру, — сказала она с явным вызовом, — это у вас называется «бомж»? И потом, у меня тоже нет постоянного места жительства. Я живу то в Лондоне, то в Риме, то в Милане. Почему ты улыбаешься?

— Ну как тебе объяснить, что такое «бомж». Тебе будет трудно встречаться со мной. Очень трудно. Мы слишком разные, Джил. Я и раньше честно предупреждал тебя об этом. Кроме того, моя профессия не позволяет мне надеяться на стабильные заработки. Я всего-навсего частный эксперт. Пока есть нужда в моих услугах, мне оплачивают расходы. Через несколько лет они могут не понадобиться и тогда, возможно, мне придется сдавать свою шикарную квартиру, чтобы как-то свести концы с концами. Я неустроенный человек, Джил, и, по большому счету, жизнь у меня не сложилась.

— Не смей так говорить! — яростно крикнула она. — Вспомни, сколько людей ты спас в Лондоне, когда предотвратил взрыв в «Дорчестере». Вспомни все, что ты сделал. Если даже ты помог одному человеку, если даже спас одну жизнь, то и тогда ты не имеешь права так говорить. Не смей, слышишь, не смей!

Она была великолепна в своей ярости. Волосы разметались по лицу, она наклонилась к нему, и он почувствовал аромат молодого женского тела. Обнял ее за плечи, привлекая к себе.

— Может, ты и права, Джил, — прошептал он, — может, и права. Но я не хочу сам признаваться даже себе, что у меня все хорошо. После девяносто первого года я езжу как неприкаянный между Москвой и Баку. После того, как у меня отняли мою страну от Камчатки до Калининграда, я стал менее уравновешенным. Ты понимаешь, в чем дело, — оказывается, для счастья человеку нужно еще гордиться своей страной. Я гордился своим любимым городом Баку, в котором вырос и в котором знал каждую улицу, я гордился столицей своего государства — Москвой, где учился и где сейчас живу, тоже зная многие ее улицы и переулки. Я безумно любил Ленинград, его белые ночи. А как мне нравилось ездить в Прибалтику, как шумно проводили мы вечера в Тбилиси и Ереване. А потом — все. Все кончилось. У меня отняли право даже на передвижение. Чтобы попасть в Прибалтику, я должен получить визу. При этом, учитывая мое прошлое, визу мне дают не всегда. Моя родная страна, за которую я проливал кровь, был ранен, из-за которой столько страдал, потерял работу, любимую женщину, да мало ли, — оказалась Атлантидой, ушедшей на дно. И вместе с ней ушли мои надежды, мои планы, моя вера.

Он заметил, как она вдруг напряглась. Не понимая, в чем дело, он недоуменно взглянул на нее. И вдруг понял. Мужчины иногда бывают удивительно нечуткими. Даже такие аналитики, как Дронго. Он вспомнил, да ведь он сказал — «любимая женщина». Джил выбралась из-под его руки, легла на подушку и сумрачно взглянула на него.

Она даже не стала переспрашивать, как он потерял «любимую женщину». И он почувствовал, что должен сказать правду. Это был момент истины, когда нельзя врать человеку, который так доверчиво лежит рядом с тобой.

— Ее убили, — пробормотал Дронго, глядя невидящими глазами в потолок. — Мы встретились с ней в конце восемьдесят восьмого, и тогда меня тяжело ранили.

Ей сказали, что я убит. Спустя три года мы снова встретились. Уже в Вене. Она была американкой. В последнюю секунду, защищая меня, она под ставилась под выстрелы. Ее убили в венском аэропорту, когда она спасла мне жизнь. — Я ничего не знала, — прошептала Джил.

— Была еще одна женщина, — безжалостно продолжал Дронго, — она просила меня перед смертью позаботиться о ее ребенке. Но когда я начал искать, мне объяснили, что семью уже вывезли в другое место.

— Ее тоже убили? — спросила с ужасом Джил.

— Нет. Она убила себя сама. Была такая ситуация, что она не могла остаться в живых.

Джил взглянула на него и внезапно порывисто обняла. Он ожидал, что она расплачется, но она была очень сильным человеком.

— Теперь я все поняла, — с глубокой болью сказала Джил, — теперь я все поняла. Ты просто боишься любить еще раз. Ты боишься, что потеряешь меня и не даешь волю своим чувствам. Так?

— Может быть, и так.

— Как ее звали? Женщину, которую убили в аэропорту. Как ее звали?

— Натали.

— У тебя есть ее фотография?

— Я не могу возить с собой чужие фотографии, — напомнил Дронго, — мне принадлежат только воспоминания. Она вскочила, сбросила с него одеяло. Наклонилась к нему.

— Сегодня ты мой, — прошептала Джил, — сегодня ты мой. До самого утра.

— Но ведь я уеду, — напомнил он, глядя ей в глаза.

— Ничего, — у нее все же появились слезы, — ничего страшного. Мы будем встречаться с тобой долго-долго. Мы будем встречаться с тобой всю мою жизнь. И твою, — торопливо добавила она, словно сознавая, что допустила оплошность.

— Да, — негромко произнес он, — мы будем встречаться с тобой целую жизнь. Но никто не знает, какой она будет — моя жизнь.

— Переезжай ко мне в Италию, — вдруг предложила она, — я думаю, что папа мог бы помочь тебе с получением итальянского гражданства.

— Буду жить на твоем содержании. — Он улыбнулся и закусил губу. Потом они посмотрели друг на друга и расхохотались.

Так и прошла эта долгая и короткая ночь. Они смеялись и плакали, говорили и спорили. Ужин остыл на столике, все казалось нереальным, зыбким. И этот номер с видом на Босфор, и эти стены, и лицо Джил, расплывавшееся в каком-то розовом тумане. А утром он улетел. И она осталась одна. И только тогда, когда он вышел из номера, поцеловав ее на прощание, она позволила себе разрыдаться. Она сидела по-турецки на постели долго плакала, утешаясь, что сумела сдержаться при нем. Уже из аэропорта он позвонил ей: