Просчет невидимки - Александр Александрович Тамоников

почти сразу же в конце улицы показались милицейские машины. Несколько человек в форме и в гражданской одежде кинулись осматривать место происшествия, осторожно ступая ногами, чтобы не затоптать стреляные гильзы. Кто-то начал опрашивать свидетелей. Слышались взволнованные голоса:

– Да, да, один такой страшный, рожа такая с глазами навыкате и нос такой… хищный большой нос. А за рулем сидел мужчина… коренастый, голова у него не покрыта была. Волосы седые, я хорошо видела.

– А этот высокий в дверь стрелял, а потом мешки подавал…

Тела убитых инкассаторов перекладывали на носилки и ставили их в фургон милицейской машины. Когда дверь захлопнулась и машина тронулась, один из инкассаторов пошевелился и выругался.

– Закоченел совсем, пока лежал, трясется все внутри. Слышь, браток, у тебя фляжки нет при себе с чем-нибудь тепленьким?

– Есть, товарищ лейтенант, – усмехнулся милиционер, сидевший на лавке. – Начальство с пониманием. Позаботилось о вас.

В тот же день на стендах объявлений возле отделений милиции снова появились рисованные со слов очевидцев портреты бандитов, которые ограбили сберегательную кассу, убили на Пролетарской улице инкассаторов и похитили деньги из их машины.

Капитан Мороз проснулся и с трудом разлепил глаза. Голова гудела, ломило в висках. Тошнота, противный привкус во рту. Почему же так хреново утром и как удержаться вечером, чтобы не перебрать «через край»! Там, со стороны стола, раздавалось позвякивание стекла. И оно отдавалось в темени раздражающим скрипом. Мороз со стоном повернул голову и увидел Михалыча, который, припадая на правую ногу, обходил стол в поисках чем бы опохмелиться. Лицо у него было хмурое.

– Что, плохо? – прохрипел Мороз, поднимаясь на постели и спуская босые ноги на пол. – Да, брат, посидели мы с тобой вчера с тоски-то! Осталось там чем подлечиться?

– Да мы с тобой, Иван Карпыч, чекушку не осилили. – Михалыч доковылял до двери, где на гвозде висело его пальто, и извлек из кармана завернутую в газету «чекушку» – маленькую 250-граммовую бутылку водки.

Мороз, пытаясь пригладить непослушные растрепанные волосы, подсел к столу, поддернув форменные галифе и поправляя свалившиеся с плеч подтяжки. Он попытался спросить Михалыча, как они вчера и по какому поводу пили, но из горла вырывались только хриплые звуки. Подойдя к раковине, Мороз умылся, откашлялся и снова вернулся к столу, где фронтовик уже разлил по стаканам водку и выловил со дна почти опустевшей банки малосольные огурчики.

Они молча кивнули друг другу и нетерпеливо опрокинули в пересохшие глотки водку. Пока дыхание восстанавливалось, пока хрустели на зубах огурчики, появилось и ощущение тепла в теле, озноб стал пропадать, унималось биение в висках и в сердце, казалось, что кровь наконец побежала по сосудам, омывая застывшее тело, отупевший мозг.

– Ты вот вечером говорил, что тебя начальство не ценит, не уважает, – начал Михалыч. – Я тебя понимаю, это тяжело. Ты ищешь шпиона, того, кто у вас там, на заводе, а тебя не ценят.

– Что? – Мороз хмуро уставился на инвалида. – Ты о чем это, Михалыч?

– Ты же вчера мне сам жаловался, как ты землю роешь, а тебя не ценят. Что ты девчонку эту подозреваешь, а тебя не поддерживают. Ну, ту, у которой отец погиб во время каких-то испытаний. Ты прав, прав, Карпыч, в такое время надо всех подозревать, полумер не бывает, когда вся страна воюет. Потом разбираться будем, кто невиновен, а сейчас строже надо, строже! Давай-ка еще по одной дернем!

Мороз смотрел, как в его стакан наливается водка, а сам напряженно пытался вспомнить, чего он такого спьяну наплел Михалычу. Неужели и правда про шпионов на заводе ему говорил, про Алину Викулову. Хорош капитан НКВД, совсем распоясался, распустил язык! Надо разговор на другую тему перевести, а то вон понесло его. Не дай бог, где еще брякнет, его же за это в Соловки упекут.

– Так! – Главный инженер припечатал рукой бумаги на столе, прекращая гомон в кабинете. – Прекратить базар! Пока Елизавета Сергеевна в больнице, нам нужно заменить ее в «библиотеке». Кто у нас еще с допуском к секретным работам?

– А что с Каплуновой? – спросил молодой инженер Лыков. – Как она там?

– Возраст, ребята, – с хмурым видом проворчал главный инженер. – У человека была трудная жизнь, сейчас война, и все мы живем и работаем на износ. Плохо с сердцем стало, обморок на фоне сердечной недостаточности. Не знаю, сколько ей придется полежать в больнице на уколах и витаминах.

– Ну, давайте кого-нибудь из нас посадим в «библиотеку», – предложил инженер Березин, переглянувшись со своим другом Лыковым. – Мы все равно работаем с чертежами, с технической документацией. Ну, выдадим их из сейфа раз в день, вечером примем назад. Это и работе не помешает, и проблему снимет.

– Ребята, у вас допуска нет, – вздохнул главный инженер и развел руками.

– Так оформите, – улыбнулся Лыков. – Я понимаю, что это займет несколько недель, месяц, но можно пока и так работать. Неужели вы думаете, что нам не дадут допуска к секретным материалам? Комсомольцам, сотрудникам такого конструкторского бюро. Да тут у нас нет случайных людей, только лучшие, те, кому доверяет руководство и партия.

– Ну, ты это брось, Егор, – проворчал главный инженер. – Про доверие и прочее. Порядок должен быть. В нашем деле без порядка никак нельзя. Самолет не полетит! Алену надо Викулову переводить в «библиотеку». У нее и допуск есть, и девушка она ответственная.

Алина вернулась домой и, не раздеваясь, уселась на стул. Снова и снова на нее накатывались воспоминания. И фотография отца на буфете, к которой девушка никогда не делала черной рамки. Не хотелось смотреть на фото любимого человека и думать, что он умер. Наверное, что-то внутри, наверное, сама психика помогала Алине думать об отце как о живом, только уехавшем далеко и… навсегда. Так было легче.

Стол. Она провела рукой по старой скатерти. Сколько они проводили вечеров за этим столом за разговорами, мечтами, воспоминаниями о маме. Пили чай. Вон папина чашка в буфете, его трубка в чистой пепельнице на подоконнике. «Никогда я не привыкну к тому, что его нет, – с грустью подумала Алина. – И Паша мне не дает спасения, любовь тоже не спасает. Потому что любовь к парню и любовь к отцу – это разные вещи. Как же тяжело! И, кажется, уже нет больше сил скорбеть, но они находятся снова и снова».

В дверь громко постучали, Алина вздрогнула. Она обернулась и, не вставая со стула, отозвалась:

– Войдите, открыто!

Дверь распахнулась, и на пороге появилась девушка. Изможденная, в драном пальтишке, рваных, заштопанных чулках. Под глазами темные круги. Алина уставилась на