Ант Скаландис - Заговор посвященных

А в полете было здорово: не страшно и не холодно. До того здорово, что даже подумалось: не ради ли таких мгновений и живут люди на свете? Вот оно — нарушение седьмой заповеди! «Не люби смерть, ибо сладость её мимолетна…» Не нами сказано.

А потом сразу стало очень больно. Очень. Но ненадолго. Бог, которого нет, улыбнулся мне…

… Рассказывали, был случай: девушка бросалась из окна и не заметила внизу проводов. Упала на них, как на батут. Электрошок, конечно, но не смерть, а отбросило её на стенку дома, и в сознание она пришла быстро — от боли, потому что напоролась на торчащий из стены, острый от проржавелости костыль, он глубоко под ребра ушел. Так и висела на этом костыле почти час. «Скорая» — то быстро приехала, но что «скорая» — пожарников надо было вызывать, а сразу не сообразили. Когда сняли её, ещё живая была, врачи подтвердили…

Этим каждый самоубийца рискует. Или ещё хуже — остаться жить инвалидом и мучиться. На то есть шестая заповедь: «Не зови смерть». Не нами сказано.

Но мне повезло. Боль сделалась сильной, очень сильной, невыносимой, а затем — сладкой. Все кончилось, прошла не только боль, прошла ломка. Вам этого не понять. Ломка никогда не проходит, она только отступает, чтобы прийти снова. А тут — прошла. Вот когда я поняла, что я уже не здесь, что я уже там, что я — уже не я.

Не было больше Анны Неверовой. Была просто я. Меня ещё никак не звали. И был яркий, ослепительно яркий розовый свет вокруг, и новая жизнь, и радость, и я — один на один с бесконечностью! И больше ничего…

Анна вдруг словно очнулась:

— Слушайте, это кому-нибудь интересно?

— Ну конечно, — торопливо ответил Симон, боясь, что она перестанет рассказывать, и нервно переходя на «вы». — Продолжайте, продолжайте, Изольда, я все записываю.

— В каком смысле? — не понял Шумахер.

— А, — отмахнулся Симон, — не обращайте внимания. Привычка. Мы всегда так говорим на допросах, чтобы люди не забывали, где находятся. Продолжайте, Изольда.

Он верил, что она, пусть и не очень скоро, все-таки доберется и до последних событий. Но он уже чувствовал, что никакой это не допрос, это исповедь или — может, так точнее — покаяние. Она ведь не отвечала на его вопросы, она просто говорила, выплескивалась вся наружу, и выплеск этот был предназначен не только ему — да где там! — вообще не ему и даже не Давиду. Слова этого странного покаяния предназначались кому-то, кого здесь не было, скорее всего Богу, далекому и всепрощающему Богу, которого нет.

— Продолжай, Изольда, — повторил Симон уже на «ты».

— А что, собственно, продолжать. Ну, я от них быстро рванула. Как только поняла, что я и там изгой. Опять я оказалась не такой, как все. Мне было плевать и на их законы, но теперь уже слишком многим было не плевать на меня. И это непривычно тяготило. Там все выглядело настолько новым и странным, что я не просто не могла любить никого из них, я даже не могла спать с ними. А они мне талдычили про какой-то божественный секс и про то, что я создана как раз для него, они пытались меня убедить, что назад действительно нельзя, в смысле невозможно. Аи, как нехорошо врать девушке, которая ещё маленькой девочкой, ещё на земле, узнала, что путь назад есть! Но они как-то очень хитро, как-то очень дружно охраняли от меня тайну этого возвращения, а я догадывалась, что секрет прост, как репа, что разгадка, по сути-то, во мне самой, но все никак не удавалось ухватить за хвост эту разгадку. И тогда я сказала: «Лучше умереть». А они рассмеялись ангельским смехом и объяснили, что вообще-то на втором уровне бытия в полном смысле умереть невозможно. «Вообще-то», «в полном смысле»! А мне и не надо в полном, мне частичного хватит, я по-нашему, по-простому…

В общем, я испробовала на себе всякие муки ихнего ада, однако, далеко не пройдя всего, что там полагалось, скакнула-таки на третий уровень, прямо на глазах у восхищенной публики. Вот уж они не ожидали. Я бы и на четвертый ушла, но тут у них что-то схлопнулось, и Владыки эти мне сказали: «Дуй назад». И разрешили самой выбрать дату возвращения на Землю, хотя я ещё не была независимой от времени — только от пространства. А я сказала: «К нему. К нему за сутки до смерти». Они все ахнули от такой просьбы: неможно это — предсказывать чью-то смерть Но был среди них один — Избранный Владыка. Он улыбнулся и спросил: «Чьей смерти?» А я сказала: «Нашей!» Как будто знала. Ни черта я тогда ещё не знала. Но Избранный знал и почувствовал во мне нечто. Силу невиданную почувствовал. А я… мысли его читала, что ли? Вообще-то не знаю, можно ли читать мысли Избранных? Да и какая разница?!

Они отправили меня.

В лесу хорошо было, тихо так. Даже птички какие-то пели. Только от опаленных адским пламенем деревьев запах шел очень грустный, как поздней осенью, когда по московским дворам сжигают опавшую листву.

Я вышла на шоссе и тормознула машину. Был жаркий и дождливый июнь девяносто первого года.

Я ваших академиев не кончала, поэтому не знаю, вели меня от самого леса или сели на хвост позже, когда Давида стала искать. Я ведь, дура, и не удосужилась узнать, где теперь Давид, чем занимается, как искать его. Чуть было не позвонила кому-то из общих знакомых. («Здрасте, это Аня Неверова…») В последний момент хватило ума придумать имя и легенду. Двушку собиралась выклянчить, но повезло — нашла на асфальте. Да еще, по счастью, автомат не проглотил её, а подарил мне разговор на халяву. «Аркадий?» «Да». «Это Ленка из Барвихи». «Какая Ленка?» «Ну, ты меня не помнишь, наверное. Ши-зовали вместе лет пять назад. С вами ещё приезжал такой парень с редким именем Давид, кажется, твой одноклассник». «А-а, Давид, был такой. Ну и что?» «Мне нужен его телефон. Ты не знаешь?» «Я — нет. Витьке Голубеву позвони».

Витьки не оказалось дома.

То и дело начинался дождь. Я шаталась по Москве, балдея от происшедших изменений: ларьки, магазины, иномарки, вывески, рекламы. Пообедала в кооперативном кафе на Покровке, то есть тогда ещё улице Чернышевского, красиво пообедала, с французским шампанским, рублей на триста. И ещё взяла у них с собой бутылку роскошного ликера «Адвокат» Я ведь воплотилась такой, какой была в восемьдесят третьем, — все: и прическа, и одежда, и сумочка с деньгами, лекарствами и редчайшей по тогдашним временам игрушкой — газовым баллончиком для самообороны. Баллончик не понадобился, а вот деньги — безусловно. Правда, вечером в «Людмиле» получилась забавная история. Я стала платить за сигареты и протянула кассирше полтинник. «Что вы мне даете, милочка?» «Я вам даю пятьдесят рублей». «Это не пятьдесят рублей, их ещё в январе обменяли». «Ах, извините, я почти год была за границей». «За границей, за границей… Радио надо слушать!» Слава Богу, у меня ещё оставались четвертаки и червонцы.

Наконец Витька дал телефон и примерно объяснил адрес. Я ещё раз сумела сообразить (это без всяких ваших разведшкол!), что звонить по телефону как раз и не надо. Лучше сначала подойти, тем более что я случайно знала этот дом, в нем жил некий Пашка — мой давний, забытый приятель, номер которого отличался всего на одну цифру.

Все получилось правильно, только с точностью до наоборот. Но можно ли теперь говорить, что я ошиблась?

У подъезда стоял человек. Лет сорока пяти, мужественный, как Марлон Брандо, обаятельный, как Ален Делен, с ясными и честными глазами, как у Никеле Плачидо.

— Вы к Давиду? — спросил он, точно привратник.

— А вы его знаете? — вопросом на вопрос ответила я, сразу во всем признаваясь.

— Его тут нет. Но я жду его. Давайте подождем вместе.

Ключевым было слово «вместе». Очень скоро Марлон Плачидо перестал ждать Давида и предложил поехать в одно уютное местечко. («Нет, не ресторан. Зачем? Просто квартира хорошего друга. Время-то позднее, может, и не придет уже наш Давид».)

Такая внезапная перемена планов убедила меня в «чистоте» его помыслов. То есть я решила, что это обычный мужик, какой-нибудь Давидов знакомый, наклеивший меня на ночь глядя из самых примитивных соображений. К тому же мужик был сексапильный, интеллигентный на вид и вообще понравился мне. Да ещё и дождь ливанул как из ведра, а этот пижон был на машине. В общем, я поехала. Я ведь должна была катиться по воле волн. Не везет — так не везет, но надо ведь где-то ночь провести, не на вокзале же! Красавец мужчина устраивал меня полностью.

Но как же странно повел он себя, когда мы пришли на эту квартиру. Едва захлопнулась дверь, мой красавчик сказал: «Подожди». Сам скрылся на кухне, а из комнаты вышел «хороший друг», неожиданно оказавшийся дома. У меня бешено заколотилось сердце: это был слишком хороший друг — Посвященный Черной Конфессии.

«Иди сюда», — шепнул он мне властно. Я подошла. Он обнял меня. И был божественно прекрасный, фантастически долгий поцелуй, во время которого он запустил руку мне под юбку, стянул трусы, они упали на пол, а потом, заставив широко раздвинуть ноги, делал буквально чудеса одними только пальцами. И вот, когда я уже начала стонать, он вдруг отпустил меня, оттолкнул легонько и сказал: «А теперь иди к нему». «Куда, куда идти?» — я бормотала как во сне. «Иди на Покровский бульвар. Ты встретишь его и приведешь сюда. Ты поняла?» Я ничего не поняла. «Зачем? Кто вы такие?» «Меня зовут Роджер Трейси. Агентство национальной безопасности США. Мы хотим помочь вам».