Кабул – Кавказ - Виталий Леонидович Волков

чувствовал, что поступает неверно, задерживая без ясной причины тертого, ко всему готового человека и внушая ему тем самым ненужные опасения перед дальним путешествием. Но полковника уже несколько дней тревожило дурное никчемушное чувство, появившееся после того, как разведка Северных подтвердила мрачный намек, пришедший из Москвы: узбеки вступили в тайные переговоры с талибами.

О чем шла речь на этих «тайных вечерях», в штабе Ахмадшаха пока не точно знали, но догадаться было несложно: узбеки, похоже, поторопились похоронить Масуда. А значит, эти трусы лягут перед победителями, и за гарантии безопасности своих границ господин Каримов будет платить. А чем платить Каримову? Пожалуй, единственной интересующей Кандагар узбекской монетой может стать информация. И Ташкент – либо поторговавшись, либо сразу – выдаст то, что знает о путях доставки оружия, о связных, обо всем, что еще соединяет Ахмадшаха с Москвой.

Правда, Курой надеялся на то, что даже перепуганный до смерти Каримов понимает: торговать информацией и продавать информацию – это разные вещи. Как говорят афганцы, у одного и того же барана есть хвост, а есть рога. Вот даже этим рогам сейчас должно быть понятно – если Ахмадшаху придется совсем туго, то сперва к ним через границу хлынет поток злых и готовых на многое беженцев с черными скалистыми лицами. Ну, а затем – может, через день, может, через неделю, а может, через год – уже другие, очень похожие, тоже злые и черные, но все же другие люди двинутся через тот же рубеж расширять границы нового эмирата. Им, хищным и умелым, уже не хватит обещаний дружбы и предательства бывших союзников.

– Полковник, пора в путь. «Коридорные» ждать не будут. Или что-то новое по дороге? – наконец не выдержал посыльный. От долгого сидения у него опять заныла спина, пострадавшая еще в те лихие времена, когда он ползал по горам то за советскими солдатиками, то от них.

– Слушай, Абдулла, пойдешь тем же путем. Некогда его уже менять, и ждать нам некогда. Все сделаешь как обычно. Только сперва иди к Аптекарю и к таджикам, а потом к русским, к твоему Курдюму. И будь добр, устрой себе в этот раз каникулы до русских, а потом ныряй сюда сразу, без этого твоего, – полковник с трудом подобрал слово, – лежбища.

Абдулла, конечно, полагал, что в штабе могут знать о его методах работы, да он особо и не старался скрывать это от своих. С какой стати ему менять привычки? Иногда легче смерть принять, чем изменить привычке. Интересно, как русские порой точно выражают свои мысли: менять привычку, но изменять привычке. Это верно. Может быть, ты, полковник, сам слетаешь туда-обратно, сперва попаришься да понежишься, а потом, тепленький, размятый, отправишься к русским – как они говорят, «решать проблемы». А я стар уже кожу менять. Так и сказал:

– К чему старой гадюке кожу менять?

– Все нормально, Горец. Просто в этот раз твою встречу с русскими надо лучше проработать. Не тебе, а нам. Два лишних дня нам не помешают.

– Что, снова шурави предали? – без особого удивления спросил Абдулла.

– Иди, Горец. Нюхай, слушай, по сторонам смотри, за спину поглядывай. Официальная Москва с оружием не спешит – теперь большая надежда на тебя и твоего Курдюма. Сейчас продержаться надо. Видишь, как Омар прет на нас! Ты погоди, погоди еще, успеешь. В ад зачем торопиться? Есть у меня задумка одна… Ты напомни о нас Голубому. Только сперва гонца ему от себя пошли, не жмись там на деньги. А что ему передать, тебе связной на месте скажет.

– Разберусь, – буркнул Абдулла, думавший тем временем о том, что работа в штабе портит, видно, даже таких крепких людей, как полковник, – простота теряется, все с каким-то «заходом». Ну почему самое главное в конце? Загадочно и глупо.

Полковник без труда угадал мысли Абдуллы.

– Не злись, мы не в Кабуле сидим. И времени у нас мало. Приходится на ходу додумывать…

– А я не злюсь. Что с Голубым делать?

– Ничего не делать. Совета спроси. Нам узнать бы нелишне, кто в Москве мешает нашим делам. И узбеков остерегайся, и чужих русских.

Горец понял наконец заботу полковника. Видно, что-то там в большой политике снова поменялось, а что – Курой либо сам не знал, либо не хотел сообщать лишнего своему агенту.

– Разберусь со временем. Мне просто – я ни русским, ни узбекам вашим не верил и не верю. Я вижу, когда врут.

– А кому веришь? – усмехнувшись, спросил Курой.

– Ахмадшаху верю, – серьезно ответил Горец. Он медленно поднялся, и Курой в который раз удивился – в сидящем Абдулле никак не угадывались его истинный рост и сухая жесткая сила. Где они там прятались?

– И последнее, Абдулла, – решился наконец полковник, – самое важное. Голубому, если он пойдет на встречу, передай…

Когда Горец ушел, полковнику снова вспомнилась арена Старого цирка, на которой крепко сошлись двое: вылитый целиком в один свинцовый кулак боксер бросался, словно пес цепной, на вот такого же, как Абдулла, сухого да жилистого. Жилистый прятал что-то тайное и тяжелое внутри себя, будто с самим собой дрался. Вдумчиво, не спеша. Боксер был чемпионом, злым, упорным чемпионом. И похожие на него бритые парни, наполнявшие зал, ставили на чемпиона большие зеленые деньги – бойко тогда жила Россия, вертела хрустом, как ветер листом. Танк можно было купить на эти куши. Курой поставил на длинного доллар – у них бизнес, а у него война, приходилось экономить скудные командировочные.

«Ну, длинный, давай, – сжимал добела пальцы полковник. – Давай!»

Однако длинный не спешил. Он раскачивался на полусогнутых ногах в середине желтого круга и подслеповато прощупывал большими ладонями душный воздух перед собой. Казалось, еще миг – и достанет его кулаками настырный чемпион. Вот боксер рванулся вперед, отскочил в сторону, вновь нырнул, заработал свинцовыми маховиками. И тут произошло то, что поразило зал и чего ждал полковник, ждал, как ждут справедливости: длинный, не отступая, отклонился гибким телом назад, а цепкой, выброшенной вперед рукой прихватил боксера за потную шею. Несильно, неспешно нагнул к себе, но от легкого этого толчка чемпион упал вперед на колено, ткнувшись скользкой маленькой головой сопернику в пах. Он закрыл лицо и уши руками, словно бы поняв, что ему уже не вырваться из кольца удава.

Полковник Курой верил в Горца. Но сейчас, как бы ему того ни хотелось, он не стал бы ставить на него долларовой бумажки. Тот русский разведчик, который когда-то окрестил его Куроем, говорил, что всегда верно чувствует, когда и для кого дело