П. Лотинкин - ТАЙНЫ ТРЕТЬЕЙ СТОЛИЦЫ.

Но самое главное — неожиданность.

Недоброжелатели мэра столицы Лужкова старательно вдалбливали ей в головенку, что Москва — самый дорогой город страны. И чуть ли не мира. Там, мол, изнемогают от высоких цен. Попутно и всей остальной стране внушали, что чистота и относительное благополучие Москвы не за счет умелой и кропотливой работы мэрии, а ис­ключительно за счет взвинченных цен и денег. Ко­роче, мол, не в том дело, что Лужков — настоящий Хозяин с большой буквы, радеющий изо всех сил о своих избирательницах, а всего лишь в стечении обстоятельств.

И восприимчивая к пропаганде Данилова не­заметно для себя в это уверовала. Оттого и дернула домой столь решительно. Верила, что чем дальше от столицы, тем все дешевле. Рассчитывала, что дома прекрасно обойдется пенсией и накопления­ми, сделанными в Подмосковье.

Ценовой климат в столице Урала наглядно опроверг этот впитанный Борисовной миф. А крах иллюзий — штука болезненная.

Да тут еще такой удар: основная еда — хлеб да картошка — оказались в Екабе гораздо дороже, чем в столице.

Потеряв вдруг всякий интерес к перебранке, Полина Борисовна отошла к магазинчику секонд-хэнда и прислонилась к его шершавой стенке. Ее мутило, ноги не держали, пот струился по лицу и шее.

Суетливо нашарив облатку лекарства, она вы­давила таблетку и торопливо проглотила. Сейчас ей станет легче.

Вот сейчас разожмется судорога, сдавившая сердце.

Но вместо облегчения сердце сдавило еще сильнее.

Если начальство хреновое, то и менты бедные. А если служакам на закуску хватает, то, значит, и начальство у них строгое, служба требует: обес­печь тыщу рубликов и не меньше! Выборы скоро, пора методом всенародной складчины скрести бабло для поддержки нужного человека. Поэтому сержант Шинкарев и рядовой Павленко с особой бдительностью осматривали вверенную им террито­рию. Но пока впустую. Деревенские торговки уже сами себя «обилетили». Прилегающие к улице 8-го марта магазинчики тоже кому надо что надо уже отстегнули, так что наездам не подлежали. Пока. А подвыпивших, удобных для обшмона, что-то не наблюдалось. Рано, да и жара.

Вдруг Павленко заметил старуху, болезненно шатавшуюся возле секонд-хэнда, и пихнул прияте­ля в бок:

— Глянь, бабка прибалдела, что ли? Сержант лениво обернулся:

—  Где? А-а... От жары небось. Давай, пошли отсюда.

—  Может, скорую вызвать? — вяловато спро­сил Павленко.

—  Ага, ты ей еще искусственное дыхание бу­дешь делать, — заржал опытный Шинкарев. — Из рота в рот, да? Ну, вызовем скорую, так караулить придется до нее. Не люблю старух. Возни до черта, а в отчет не идут. Ни благодарности не дождешься, ни шмонать у них нечего.

Менты, деловито поигрывая дубинками и обсуждая свое, девичье, ушли по 8-го марта. Их ждали объекты, уклоняющиеся от святого дела — сбора средств на выборы.

Но главное: менты недолюбливали капризных, жадных и вечно на что-то жалующихся терпил-налогоплателыциков.

И те отвечали им полной взаимностью.

Полина Борисовна чувствовала, что вот-вот задохнется. Она из последних сил достала вторую таблетку. Проглотив ее с таким трудом, будто на­ждак глотала, она с отчаянием прислушалась к своему телу. Облегчение не приходило.

Виски сдавило еще сильнее, а в сердце точно шурупы вкручивали. Темная волна затопила мозг. Данилова покачнулась, пытаясь скрюченными пальцами за что-нибудь уцепиться, но не устояла и осела на асфальт. Теряя сознание, она увидела блеклое, сереющее небо, равнодушно отворачиваю­щееся от нее.

Затылок старухи хрустнул, ударившись о ка­мень, и блаженное небытие наконец-то приняло ее в ласковые объятия.

Предсмертная исповедь

Для совестливого врача профессиональный опыт несет боли не меньше, чем сноровки. Нико­лайМихайлович Брылий, сухощавый, моложаво выглядевший, если бы не седые виски, знал это по себе. Еще вставляя в уши стетоскоп, и наклоняясь над старушкой, он сразу увидел: жить ей осталось всего ничего. Десятки подробностей — вывернутая шея, цвет сосудов на закатившихся глазах, пульс, испарина, оттенок кожи... — детали, не осознава­емых уже по отдельности, выдали и диагноз, и анамнез: болезнь плюс повреждение шеи при па­дении.

Окончательно все прояснила начатая аптеч­ная облатка, зажатая в руке больной. Брылин уже не раз встречался с подобным: женщине стало пло­хо — жара, стресс — она приняла таблетку, но та оказалась фальшивой.

Не мало снадобий в аптеках Екабе — фаль­шивки. Проверять товар, когда все силы нацелены на прибыль, некогда и некому. Возникать и жало­ваться по этому поводу — опасно. Все знают, кто крышует фармацевтику. И как он злопамятен. Так что, бабке -повезло, если под видом лекарства она приняла малополезные витамины. А вот если в таблетке смесь, опасная при таких заболеваниях, то дело швах.

Когда воровская медицина свое дело сделала, врач уже бессилен.

Но Брылин сдаваться не собирался. Всегда есть шанс на чудо, а у него рука легкая. Не та­ких удавалось вытягивать с того света. Правда, как правило, не надолго. Больные в Екабе готовы тратить последнее на лекарства, но ни за что не изменять свое отношение к жизни. А когда жизнь смердит, то никакое здоровье не выдержит, и ника­кие лекарства не спасут.

Руки Брылина привычно массировали жен­щине сердце, его голос сухо и быстро отдавал рас­поряжения молоденькой фельдшерице об уколах. Лишь тогда-то, ли от лекарств, то ли от тряски на знаменитых ухабах Ленинского района, женщина приоткрыла блеклые глаза, Николай перевел дух: вовремя успели.

Может, еще и выкарабкается.

— Где... я? Почему... вы зеленые? — задыхаясь, женщина неожиданно сильно вцепилась в руку Николая. — Черти? Я уже там?

Видимо, она впервые видала врачей в сов­ременных блекло-зеленых бахилах и курточках. Впрочем, она не первая, кто принимал медиков скорой за чертей.

— Тише, тише, — склонился над бредившей Брылин. — Мы не черти, мы...

— Значит, ангелы?

— Тише, не надо говорить. Все обойдется.

— Нет...Я не могу... Мне надо... Я не могу так, с грехом... Есть на мне грех, Архангел! Отпусти мне по глупости моей... Нельзя было мне их брать, соб­лазнилась, дура старая... На старости лет воровкой стала... Прости!

— Все хорошо, — пытался остановить лихо­радочный бред Брылин, — вам нельзя говорить, успокойтесь...

— Не могу! Не могу я успокоиться, — припод­нявшись, вдруг громко и ясно сказала старушка. — Не хочу помирать во грехе!

— Ага, зато жить в грехе можно, — сварливо отозвалась фельдшерица Риточка, которая недавно стала истовой мусульманкой, а потому судила обо всех размашисто, как старый кавалерист-рубака.

— Перестань! — шикнул на нее Николай, и погладил больную по руке, стараясь разжать хватку, от которой его пальцы уже начали синеть.

—           Тише, вам нельзя говорить.

—Не-ет, батюшка, мне молчать нельзя... Я ж взяла! Взяла, понимаешь? Я была у подруги... мне надо было... Ну, я и пошла домой-то. На останов­ку автобусную, к оперному-то. Мне ж 50-й надо, автобус-то... Дворами пошла, напрямик, за Домом Офицеров. И мимо того самого дома на Шарташс-кой. Там так... деревья, кусты и тропка удобная. А сумерки уже, вот и споткнулась, дура старая... О -ох, плохо мне, плохо. Помираю, отец родной?

—Да что вы, что вы... Мы вас...

—...запнулась я об нее, - все говорила и гово­рила, не слыша его, упрямая старуха. - Сумочка такая: маленькая, но толстенькая... Я подняла, и чувствую: там — деньги. Дорогая сумочка-то, почти новая еще. Не обеднеют, думаю... Грешна я, батюшка, грешна: украла я, дура старая, ту сумоч­ку! И убежала домой. Стыдно-то как... Прости, не понимала я, что творю! А там ведь и впрямь деньги были, много денег: триста долларов не наших и валюта... марки, что ли. И эти, как их? Визитные штучки такие... Прости меня, дуру старую! — жен­щина плакала, говоря все тише.