Кабул – Кавказ - Виталий Леонидович Волков

разведчики – те, кто соприкасался с живыми людьми на улицах, в чайханах, на дорожных постах.

Селяне, обладающие особым чувством на готовящиеся перемены в погоде, собирались семьями и кланами и отправлялись в нелегкий путь к пакистанской границе, где, как ходили слухи, американцы, французы и немцы дают есть и обувают мужчин. И народное недоверие, походившее более не на сопротивление, а на утомление, это глухое к убеждениям, с немыслимой скоростью растекающееся по народному телу чувство больше настораживало знающих людей, чем сообщения о лагерях подготовки партизан в Пешаваре, о поставках им оружия и о прибывающих туда добровольцах. Стоя на болоте, не боишься медведя…

Ларионов несколько раз обращался в Центр с предложением выйти на контакт с правой оппозицией, с людьми из «Мусульманского братства» Гульбиддина Хакматьяра – людьми, в общем-то, уже известными разведке. Он считал, что следует воспользоваться моментом и наладить с этими «братьями» связь, понять, кто из них чего хочет на самом деле. Может быть, их легче «купить» сейчас, чем платить за будущую войну?

– Чему-то можно и у англичан поучиться. Не дурее нашего были, – ворчал раздраженный резидент, жалуясь Куркову, с которым сошелся теснее других, после очередного отказа Москвы. Вопрос обсуждался «на самом высоком верху», и комитет, и военная разведка разделяли эту точку зрения, но «старцы» решили не обижать Кармаля. Мол, раз сказали – не будем вмешиваться, значит, и не будем.

– «Эти» теперь все решают. «Ученые» наши. – Ларионов проводил ладонью по будто бы округлившемуся животу. Кто принимал «коллегиальное» решение, резидент, естественно, не знал, но Курков понимал, что собеседник имеет в виду партийных инструкторов, аппаратчиков, решивших привести в порядок страну, об обычаях, истории и проблемах которой большинство из них услышало за несколько недель до отлета из Москвы. В Академии общественных наук.

– Вот помянешь меня, «эти» все изгадят. Уже ходят здесь победителями, щеки надувают. Хозяева!

Громкий, некрасивый голос Ларионова разносился морозным ветром, и Курков опасливо оглядывался, хоть и знал наверняка, что никого из «этих» нет на многие километры от одинокой чайханы у горного озера Батлан, вдалеке от Кабула, куда приятели выехали отдохнуть, поесть баранинки, попить водочки да поговорить по душам. Никого не было вокруг, кроме своих ребят из «Зенита», охраняющих майора и резидента.

– А я еще при короле здесь был, – повторял Ларионов, рассказывая в который раз, как тут уважали «инженеров-саибов». – Сюда люди приезжали, настоящие, помочь хотели, елы-палы. Как на БАМ… Чего смеешься, Алексей? Да, на БАМ.

– Иван Александрович, ты хоть знаешь, кто туда, на БАМ, рванул? Там же половина тех, по кому зона слезы горькие льет!

– Ну, значит, я о другой половине. Понимаешь же, елы-палы, о чем я. А если дальше перекати-поле покатит, то скоро и в глаза никому не посмотреть… Чего ты смеешься, тебе же в спину палить начнут!

Курков глядел то на отливавшую малахитом ровную поверхность воды, то на лицо Ларионова, похожее на испеченную в костре картошку, и ощущал превосходство над ним. Устарел, отстал тот от поезда со своими БАМами, со своими настоящими, честными, комсомольскими… Надвигалось другое времечко, и дело было уже не в «этих» – «этих» хватало всегда, чего душой кривить, товарищ Ларионов. Что изменилось? Что должно было вот-вот измениться? Этого Курков точно объяснить не мог, ему казалось, что его тянет водоворотом общего хода вещей свистящая пустота, бывшая, в свою очередь, лишь частичкой общей пустоты, родившейся в мире в этот олимпийский год. Одинокое времечко, его не переплыть без усмешки, без циничной готовности к опустошению. Как не переплыть этого лежащего перед ними малахитового озера – ледяного глаза Вселенной. Ларионову – не переплыть.

– Она – фарсистка! Она – специалистка! – горячился Ларионов, вспоминая о своей дочери. – Фарси, елы-палы, не хрен собачий, а они кто такие? Специалистка! А они кто… Козлы с кейсами!

– Иван Александрович, да бог с ними со всеми. Смотри на озеро, наслаждайся полнотой природы. Мясо – райское. На родине поди поищи такое. Мы с тобой наше дело сделали, что смогли – выполнили, а лишнего не брали. Так что подыши пока спокойно, пока под дых не лупят.

– Еще бы порыбачить… В мутной-то водичке. Медведев-то ваш, поди, магазин дубленок открыть может! Елы-палы… Жаль Барсова вашего. Из старых человек, – отозвался Ларионов, будто мстя за что-то Алексеичу. Может быть, за БАМ. Да, верно, Барсов тоже верил в энтузиастов БАМа. Нет, не случайно он ушел первым.

Резидент осовел, стало зябко, пришла пора возвращаться.

Но, вернувшись, Ларионов не лег спать. Он долго, неторопливо обобщал рассказы Куркова, других своих источников о «темных людях», сообщения афганских агентов… и вдруг отрезвел, придя к выводу, что вот-вот в Кабуле должно вспыхнуть восстание. Восстание, не военный мятеж. Вот почему затаились «братья»!

Ларионов, также неторопливо, принялся за письмо домой, в котором необычно много внимания уделил описанию афганских гор и их отличию от таджикских, таинствам цветов и природе камней. И еще написал, что людей здесь издалека можно принять за камни, а камни – наоборот, за молящихся или ждущих в засаде людей, жителей пустыни. Он хотел написать жене, что надеется вскоре вернуться домой, но не стал все же делать этого.

Затем, справившись с письмом, Ларионов составил второй документ. Этот текст литературными достоинствами не отличался, зато был куда короче первого – то был рапорт с просьбой об отпуске. О давно положенном отпуске. Ночью, во время короткого сна, резиденту снились шпалы, бесконечные шпалы и лица, которых тоже было очень много, видимо, столько же, сколько и шпал. Это были разные лица, мужские, женские, взрослые и совсем молодые, но Ларионов ясно видел, что все они являли собой лишь производные одного Архилица, которое ему очень желалось, но никак не удавалось восстановить. Именно в этом ускользании главного, общего таилась тревога сна. Проснувшись, он еще некоторое время грезил, что его заперли в тюрьме и грозились держать в узилище до тех пор, пока он не сознается, чье же лицо он увидел «там»… Придя в себя, Ларионов первым делом порвал рапорт, удивляясь тому, как ему могла забраться в голову такая блажь. Не иначе как с косых глаз…

После поездки к озеру снилось что-то и Куркову. Сперва – он точно и не смог вспомнить, во сне или наяву, – выплыл у него в памяти вещий сон о Барсове. Потом он был собакой и без устали выл на зимнюю луну, чей острый по ободку диск прорезал с изнанки черный бархат ночного неба. Издалека ему изредка отвечали другие псы, его собратья по одиночеству, и