Час пробил - Виктор Львович Черняк

большой белый платок на ее плечах, конусом опускавшийся вниз напомнил Лихову треугольную похоронку, ту, что лежала в его городской квартире, в отдельном ящике на шелковой подушкё. Подушку сделала мама. Там же последняя фотография, где отец и мама были вместе. Любительская, декабрь сорок четвертого. Отец моложе Лихова на семь лет.

— Баб и так нет! Еще одна ушла! — сокрушенно произнес пьяный голос за соседним столом.

Лихов посмотрел в сторону говорящего и увидел Диму с птичьим носом. Без тренировочного костюма, с ярким галстуком он мог в равной степени оказаться главным режиссером театра или ответственным работником плодоовощной базы, специализирующимся, скажем, исключительно на яблоках «джонатан».

Они вышли из бара часов в одиннадцать. Похолодало. Гулять не хотелось. И в угловой комнате разлилась сырость. Дно ванны наискосок пересекала омерзительная мокрица. Она взобралась вверх по мочалке из люфы. Перебирая ножками-волосками, проследовала по нераспечатанной пачке мыла, прямо по лицу улыбающейся рекламной красотки, и скрылась за сколом кафеля.

Они быстро разд елись, и легли. Сон не шел. Какое-то странное возбуждение охватило обоих, то ли от выпитого, то ли от кофе, то ли от внезапно изменившейся погоды… Наташа сложила ладони лодочкой, подложила под ухо: ее голова покоилась на плече Лихова.

— Андрюш, спишь?

— Нет.

— Думаешь?

— Думаю.

— О чем?

Он уткнулся в ее волосы, нашел губами мочку, прикусил. И прямо в ухо сообщил:

— Хоть простыни подсохли: хорошо. Влажные простыни невероятно противная штука, — Он вздохнул, — Спать не хочется, совсем не хочется.

— Мне тоже. — Она прижалась к нему.

Гулко стучало сердце. «Это мое или ее? — никак не мог решить Лихов. — Никогда бы не поверил, что нельзя понять, чье сердце стучит».

— Барнс погибнет? — Наташа приподнялась и выключила ночник.

— Погибнет.

— И никаких шансов?

— Никаких. Ему некуда бежать, и, главное, он не уверен, что следует бежать.

— Может, он просто не верит, что ему угрожает настоящая опасность?

— Верит. Дело в том, что в глубине души, даже сам не отдавая в том отчета, Барнс чувствует страшную усталость. Нет, он не хочет умирать, но и цепляться за жизнь судорожно, до исступления у него нет причин. Будь что будет, рассуждает он. Один из самых распространенных девизов бытия. Часто оказывается вовсе не худшим. К тому же не всегда очевидно, что человек живет под таким девизом. Кажется, он преследует какие-то цели, что-то прикидывает, выкраивает, предполагает, отвергает с негодованием… Такое впечатление возникает со стороны, но лишь со стороны. На самом деле человек давным-давно утратил интерес к жизни, и если и думает, что с ним произойдет дальше, то только словами: будь что будет.

Ветер за окном усиливается с каждой минутой. Чем мощнее его порывы, тем будто темнее в комнйте. Раздается звон стекла — и кромешная тьма: ветер разбил уличный фонарь, висящий недалеко от окна. Сразу словно приблизились огни пансионата.

Наташа вскакивает:

— Сниму полотенца!

Она открывает балконную дверь. Холодный воздух врывается в комнату, окутывает кровать, пощипывает кожу. Балконная дверь закрывается, и тут же становится тихо.

Наташа ложится под одеяло, ее ноги еще хранят холод ночной непогоды.

— Спишь?

— Нет. — Он лежит на спине с открытыми глазами.

— Тогда рассказывай.

Когда Элеонора ушла, Барнс долго не отходил от окна. Ни о чем не думал. Совершенно ни о чем. Взгляд его блуждал от кроны дерева к гаражу, от гаража к маленькой лягушке, прыгавшей на посыпанной гравием дорожке, от лягушки к повороту дороги, за которым начиналась одна из магистралей Роктауиа. Он очнулся, услышав колокольный звон собора. Хотя в их местах жили преимущественно протестанты, в городе был католический собор. Как раз неподалеку от дома Барнса. Барнс плохо разбирался в церковных праздниках, но грустный, протяжный звон возвращал его к далеким временам детства, когда он по воскресеньям ходил на утренние молитвы. Он сидел под сумеречными сводами и вертел головой в надежде увидеть молодую женщину, у которой задралась юбка. Однажды мать застукала его за этим неблаговидным занятием и, больно ущипнув, прошипела в ухо: «Боюсь, ты плохо кончишь!» Барнс устало усмехнулся; похоже, слова матери начали сбываться.

После дождя в воздухе летала паутина, и казалось, именно она издает мерный мелодичный звон, а вовсе не колокола собора.

Барнс посмотрел на часы — нужно ехать в больницу. «Переодеваться не буду, пистолет тоже брать не буду — до вечера не понадобится. Днем, на людях, не посмеют». Сейчас он проклинал себя за то, что вчера вечером отогнал машину так далеко, придется идти через весь участок, то и дело обходя лужи. Светило солнце. Он прекрасно себя чувствовал. На какой-то миг чуть было не забыл о вчерашнем визите к Лиззи Шо и записке Харта. Не верилось, что приезжал к ней и собственными глазами читал корявые буквы, в спешке начертанные рукой его друга.

Может быть, Харт преувеличил, чего-то не учел? Сгустил краски? Зачем им нужен Барнс? Ну, не доверяют ему, и правильно делают. Он ответил на вопрос Элеоноры, назвал подлинную фамилию вовсе не потому, что его дни сочтены. Нет. Даже если бы ничего не случилось, он бы рассказал все. Самое смешное: его убьют, а это ничего не даст. Информация пошла! Но если нельзя обезопасить цепь изъятием одного звена — Барнса, — придется уничтожить всю цепь, все звенья, в том числе и миссис Уайтлоу. Какая непростительная глупость — Барнс был смущен и подавлен, — ничего не рассказал ей в подробностях. Он не предупредил ее, с кем и с чем она может столкнуться. Он видел в ней только красивую женщину, а не человека, которому угрожает смертельная опасность, хотя бы потому, что она пересекла порог его

дома. ‘ Порог жилья человека, который ие сегодня завтра подвергнется чистке. Куда она могла поехать? К кому? К Лоу? К его матери? К Харту? Город невелик, просто песчинка, когда с экрана телевизора изо дня в день говорят о таких гигантах, как Мехико, Сан-Пауло, Шанхай, Токио. Но если вам понадобится найти человека, всего лишь одного, в таком городе, как Роктаун, это окажется делом совсем непростым.

Доктор запер дом, добрел до машины. Как всегда с сожалением, он посмотрел на кучи прелого листа, которые лежали с прошлого года и которые он так и не удосужился сжечь. Как всегда медленно, он повернул на магистраль, и, как всегда, приподнял шляпу маленький черноглазый парень с бензоколонки, на фуражке которого стояли две буквы — ВР. Все было как всегда.

Обычно Барнс въезжал на территорию больницы через небольшие боковые ворота, которые в любое время дня и ночи были открытыми. Он удивился: сегодня