Допрос безутешной вдовы - Эдуард Юрьевич Власов

шея у моей Дзюнко удивительно изящная: не то чтобы очень тонкая и не слишком длинная, но чудесным образом гармонирующая и с худенькими плечами, и с круглой головкой, и с коротко подстриженными волосами. Когда в молодости она носила длинные волосы, я даже и не подозревал о том, какая прекрасная у нее шея – честно говоря, просто редко ее, шею, видел. В молодости что японец, что американец ищет живой и внятной плоти, а не тонкостей и эфемерности. Но с годами, когда и сама мужская плоть, и ее некогда душераздирающий по силе интерес к плоти женской начинают угасать, как компенсация этому необратимому натуральному процессу в некоторых из нас просыпается тяга к нюансам и деталям – особенно к тем, которые постоянно существовали рядом с тобой, но к которым ты до поры до времени был абсолютно индифферентен. Я хорошо – подозрительно слишком хорошо – помню тот момент, когда встал вопрос о переходе Дзюнко на короткую стрижку. Это было шесть лет назад, тоже, кстати, в октябре, только в конце. Я пошло валялся перед телевизором, в тысячный раз восхищаясь «крепким орешком» Брюсом Уиллисом, а она была в ванной. Затем она вышла, в ярко-желтом халате, с подобранными под свитое тюрбаном оранжевое махровое полотенце длинными тогда волосами. Она зашла в гостиную что-то взять с журнального столика, по-моему, это был очередной разоритель нашего семейного бюджета – каталог мод, и, когда она наклонилась за ним, я непроизвольно перевел взгляд со зловредного Джереми Айронса, пытавшегося с вертолета расстрелять бесстрашного Джона Мак-Лейна, на ее шею и внезапно обомлел от открывшейся мне близкой красоты. Она, разумеется, будучи женщиной понятливой и податливой, перехватила мой жадный взор, и мы с трудом дождались, когда наконец наши безумные дети угомонятся в своих комнатах. А потом я взял и предложил ей сменить прическу, причем не половинчато укоротить волосы сантиметров на пять – семь, а расстаться сразу с двадцатью.

– Такуя, ты меня извини за… – она повернулась ко мне, – за… ну, в общем, за сегодня…

– Да будет тебе! – Я старался звучать как можно беспечнее, но раз она сама напомнила о нанесенной ею обиде, делать вид, что совсем уже ничего не произошло, я не стал.

– Я устала очень, понимаешь? – Она печально посмотрела на меня. – Устала… Очень устала…

– Понимаю, – кивнул я и сел напротив. – Я, Дзюнко, тоже каждое утро не в дом отдыха уезжаю…

– Извини. – Она опустила глаза.

– Я чем реально могу тебе помочь? – риторически поинтересовался я.

– Ничем ты мне помочь не можешь. – Она резко повела головой из сторону в сторону. – И ты это лучше меня знаешь!…

– Чего ж тогда нервы друг другу портить? – Я внимательно посмотрел на ее тонкие запястья.

– Тебе, пожалуй, их испортишь! – усмехнулась она.

– Ты опять?!

– Не буду, не буду! – Она снова завертела головой.

– Что-нибудь случилось? – на всякий случай спросил я, держа в мыслях стандартный для таких ситуаций набор из фатально-сакральных «У нас будет ребенок» и «У мамы нашли рак».

– Да нет, ничего не случилось, – вздохнула она.

– Что тогда? – успокоился я.

– То, что я сказала раньше, – она опять пристально посмотрела на меня. – Просто мне больно слышать, что совсем рядом живут здоровые, красивые и нестарые еще женщины, которые способны самостоятельно устраивать свою судьбу, и страшно осознавать, что я в их число не вхожу.

– Подожди! – Я несколько опешил от этого ее заявления. – Ты завидуешь Наташе Китадзиме?!

– В какой-то степени да, – кивнула она.

– Чего ты несешь?!

– А что?

– А то, что получается, я тебе осточертел до такой степени, что ты бы обрадовалась, если бы вдруг я помер?! Или если бы меня зарезали ножом в сердце?!

– Нет, не обрадовалась бы, – грустно призналась она. – Я вообще говорю о другом, а ты меня не понимаешь или делаешь вид, что не понимаешь…

– Делаю вид?

– Да, потому что тебе так удобнее. – Дзюнко запустила левую руку в свои волосы. – Тебе вообще удобнее делать вид, что ты по горло занят на работе и что менять в нашей жизни ты ничего не собираешься! Тебе так легче, я понимаю…

– Зато я ничего не понимаю! – Я, конечно, осознавал, что с объективной точки зрения она глубоко права, но признать это как мыслящий субъект и сознательный индивидуум я отказывался.

– Да врешь ты все! – прошипела она. – Все ты понимаешь, просто ты мужик, и ты спокойно можешь с этим жить, а я не могу – я женщина, как ты, надеюсь, знаешь!

– Чего ты от меня хочешь? – прошипел я в ответ.

– Ой, только не начинай мне про деньги, про то, что все так живут! Умоляю тебя! – Она опять отвернулась к окну. – Эта новость твоя о Китадзимах как раз и говорит о том, что не все…

– Что «не все»?

– Не все так живут! – Она опять вперилась в меня. – Есть, оказывается, люди, которые не плывут по течению, а гребут против! И мне больно, что это не ты и не я! Я об этом тебе толкую, а не о том, чтобы там от тебя, боже упаси, избавиться!

– И на том спасибо! – выпалил я раздраженно.

– Не за что! – язвительно откликнулась она.

– И что теперь? – спросил я.

– Теперь ничего. – Она вдруг резко сбавила обороты. – Теперь ты пойдешь в душ, потом в постель, а с утра ты опять уедешь в свой «дом отдыха» гоняться за своими русскими бандитами, а я останусь дома, и вся моя последующая жизнь будет такой же, как предыдущая.

– Значит, все так плохо, и мы только лицемерно делаем вид, что все прекрасно, да? – теперь уже я посмотрел за темное окно.

– Не плохо, Такуя, не плохо! У нас с тобой все нормально, а не плохо! Дело-то как раз в этом «нормально»! Это как наше японское «ойси», абсолютно то же самое!

– А «ойси»-то здесь при чем? – Я даже вздрогнул от такого неожиданного скачка к гастрономической теме, ведь «ойси», как известно, – это всего-навсего банальное японское «вкусно».

– При том, что мы, японцы, почти всегда говорим «ойси» не тогда, когда еда нам действительно нравится, когда она правда вкусная, а когда она всего лишь съедобная, не отрава то есть – в смысле, «есть можно». Отсюда и трагедия наша…

– Какая трагедия? – Я все еще не