Куафёр из Военного форштата. Одесса-1828 - Кудрин Олег Викторович

Горлис благородно настоял на том, чтобы доклад был подписан всеми тремя именами, хотя и Орлай, и Брамжогло отказывались от сей чести, говоря, что сие необязательно. Они просто обязаны были помочь коллеге, попавшему в затруднительное положение. Когда это решение было принято всеми тремя, далее благородство проявил Орлай, предложивший ставить подписи не по старшинству, а согласно алфавиту (и тогда понятно, кто окажется последним). Горлис и Брамжогло, разумеется, попытались спорить, но Орлай настоял.

После завершения сей работы у Натана осталось прекрасное чувство педагогического и ученого братства. Право же, ради этого не жаль было и недели, неожиданно выпавшей из привычного жизненного оборота.

Нужно ли говорить, что к утру четверга Горлис чувствовал себя уставшим и выжатым, словно творог без сыворотки. Еще ночью, отдав письмо капитану фрегата, решил, что утром будет отсыпаться и пойдет в архивную комнату, лишь когда ощутит себя вполне отдохнувшим.

Поэтому спал, сколько спалось. И был даже слегка недоволен, что Фина, уходя на репетицию, его разбудила. Но — ее слова быстро привели его в чувство.

— Милый, твой друг Stefano пришел. Просто настоящий postiglione[72]. Говорит, что-то срочное… А он у тебя довольно забавный, — и ушла, как всегда это делала, торжественно, будто со сцены.

Натан сразу вскочил. Степан принес что-то срочное. Не иначе как письмо от Карины. И это весьма интересно. Он набросил халат и так, домашним, «в тапочках», вышел к гостю. Кочубей, привыкший видеть Горлиса «при параде», достойно оценил неизвестный ему дотоле вид приятеля:

— Овва, який халат гарний! Та ти просто паша турецький!

— Тс-с-с, тише, — поддержал шутку Натан. — Контрразведка услышит и наконец решит задачу в поимке шпиёна.

— Та ну, Танелю… Ибо сказано: не так бійся Достанича, как Лабазнова.

— Вот тут спорить не буду!

— А я, дурень, зранку во Дворец на Бульваре съездил. А там говорят за господина Горли: он уж неделю от чернил не просыхает — срочную работу для его сиятельства делает. Приїхав до тебе — и то правда! Только не знал, что ты срочной работой в постели занимаешься.

Горлис усмехнулся, про себя отметив, каким неожиданным образом тюремный замок повлиял на его приятеля, усилив способности к шутейному мировосприятию.

— Ладно, Степко, довольно, разыгрался эвон… Показывай лучше, что принес.

Кочубей отдал свежайшее письмо от Карины. Читать его они пошли в кабинет. Карина, как и Ирэн, писала на немецком. Натан с интересом узнал о последних новостях в жизни Брод, о том, какие паводки были в этом году на реке Болдурке, какие цветы особенно пышно выросли в палисаднике и когда приезжали в гости Сесилия и Сара (поскольку про Ирэн он уж знает)… Но, понимая, что сии подробности не для Степана, сразу перешел к делу и начал переводить те места, что касались куафёра Леонарда и его сына, рожденного мадемуазелью Асколь.

По Карининым словам, эта горничная была личностью столь же светлой, как и ее волосы. (Натан диву дался, как точно это определение совпадает с его мыслями об Ивете и Люсьене.) Что касается Леонарда-Алексиса Отье, то он был человеком более сложным. В нем присутствовал сильный элемент самовлюбленности, осложненный уверенностью в собственной гениальности. Но, в общем-то, и он был неплох. По крайней мере, мать с ребенком не забывал. Регулярно приходил в дом с подарками, а также, видимо, и деньгами. Однако когда Люсьену исполнилось где-то два годика…

— Люсьену! — воскликнул Натан. — Значит, того мальчика тоже звали Люсьеном!

— Так, цікаво… Ну, читай, читай далі.

…Отье начал приходить реже, с виноватым видом, а иногда вовсе без подарков. Из чего можно было заключить, что у него начались проблемы с деньгами. Карина тогда же задумалась, отчего сие могло произойти. Ведь заказов у него меньше не стало. Значит, нечто другое поспособствовало, например иные женщины в отсутствии Асколь, занятой материнством; карты; ограбление или излишнее доверие к мошенникам. Такие финансовые сложности плохо сказывались на самолюбивом куафёре. Но где-то через год, может, год с небольшим, ситуация выправилась. И всё стало, как прежде.

— Через год… — задумчиво произнес Горлис.

— Еге ж. Люсьєну три рочки. Получается 1805-й.

Натан продолжил чтение… Не так чтобы впрямую хвастаясь, однако и не без доли этого, Леонард рассказал, что у него появилась частая работа в московском и османском посольствах.

— Интересно получается, — отметил Натан. — «Частая работа» в российском и турецком посольствах — за год до русско-турецкой войны, — и снова вернулся к письму.

Но вскоре к Вене прибыл, а потом и вступил в нее Наполеон. Однажды куафёр Леонард пришел к Асколь и сыну, попрощался с ними и, как сказывала горничная, оставил довольно много наличности, которую она тут же снесла в банк. Сам же Отье уехал в Одессу, куда, как оказалось, его много раз звал местный градоначальник, тоже из французских эмигрантов, герцог де Ришелье, давно приятельствовавший с русским послом в Вене.

А вскоре у Асколь начались беды. То ли она так трудно перенесла разлуку с любимым (хотя — до того ли, когда рядом такой чудный сынок, требовавший постоянной заботы), то ли что еще, но она начала болеть. И умерла, едва Люсьену исполнилось шесть, в 1808 году то есть. Перед смертью Асколь очень волновалась о сыне и умоляла передать ее письмо венскому Разумовскому, чтобы тот не оставил без заботы сына хорошо ему известного Леонарда-Алексиса Отье. Так и было сделано.

Потому вскоре на Goldschmiedgasse[73], где жила Каринина хозяйка, прибыла не кто-нибудь, а супруга Разумовского, в девичестве — графиня Элизабет Тун-Гогенштейн. Она всплакнула над несчастной судьбой Асколь и увезла Люсьена в своей парадной гербовой карете, украшенной традиционными желто-синими цветами фон Тунов.

Удивительно, но после исчезновения из дома сразу двух существ умерла и старая хозяйская левретка, любившая охранять мальчика, а как подрос, играть с ним. Следом — скончалась и сама хозяйка. После чего Карина переехала в более экономный, хотя тоже славный город Броды…

Дочитав до этого места, Натан и Степан уставились друг на друга.

— О-так-о. А далі, мабуть, этого хлопчика перевезли до Одессы.

— Да, Степко. И он тут жил до 1812 года не как сын, но в статусе служки, подмастерья. А дальше — то ли умер, то ли не умер от чумы.

— Подивися, там у листі еще что-то есть за то?

— Есть! — сказал Горлис, дочитывая письмо широко раскрытыми от удивления глазами.

Карина писала, что еще раз увидела куафёра Отье в 1814 году, уже после того страшного пожара, в котором погиб ее Дитрих и родители Горлиса. Это произошло совершенно случайно. Пройдя границу и таможенные посты, он решил остановиться на отдых в бродской гостинице. (Как объяснил Карине, русские постоялые дворы ему не очень нравились, поэтому в Русланде старался одолеть дорогу побыстрее.)

Карина покупала продукты на базаре. А Леонард осматривал местные украшения в лавках и что-то даже приобретал. Он был приятно удивлен встрече с нею. Отье был с мальчиком, как показалось Карине, очень похожим на сына Асколь. Однако на прямой вопрос, Люсьен ли это, отвечать не стал, пробормотав нечто уклончивое. Возможно, Леонард стеснялся признаться в том, что это его сын, поскольку у того, как выразилась в письме Карина, было «не куртуазное поведение, чтобы не сказать хуже». Следом, пользуясь случаем, куафёр спросил об одном аристократе из австрийско-французской семьи, в доме которого в Вене он часто делал роскошные дамские прически. Карина объяснила, что тот с женою переехал в свое новое поместье под Лембергом. На прощанье Отье пожелал давней знакомой удачи. О себе же сообщил, что сейчас съездит в Лемберг по делу, а потом отправится в Париж. На сём сущностная часть письма заканчивалась.