Богомил Райнов - Инспектор и ночь

— Товарищ из милиции, не правда ли? — воркует Баева, избавляя меня от необходимости лезть в карман за удостоверением. — Наконец-то. Я сижу и жду, когда вы освободите меня из-под ареста.

Женщина действительно приготовилась уходить, одев превосходный темно-синий костюм с пуговицами, имитирующими античные монеты. Чувствовался шик, витал запах духов «Шанель» или еще чего-то заграничного.

— Что вы, что вы, при чем тут арест? — вхожу я в комнату. — Просто формальность. И в вашу пользу: вы потеряете сейчас десять минут вместо того, чтобы завтра терять два часа на хождение ко мне.

Дора оценивает мое добродушие и мило улыбается.

— Вы очень любезны. Заходите, прошу вас.

Комната невелика и обставлена с характерным вкусом. Почти половину помещения занимает спальный гарнитур белого и красного дерева с гигантским платяным шкафом. Расстелены скатерти и скатерки искусственного шелка всех цветов радуги. На столе — фотография в рамке из бамбуковых палочек, изображающая пожилого мужчину с отечным склеротическим лицом. Кажется, что он надувает шарик.

— Отец? — беззаботно осведомляюсь я, показывая на фотографию. — Вы похожи.

— Муж, — выдавливает из себя Дора.

— Ах, эти мне неравные браки! Впрочем, из-за чего вы вышли замуж, если не секрет? Чтобы получить этот шкаф-гигант или столичную прописку?

— А вы, оказывается, не так любезны, — кривит губы молодая женщина. — Глупая, нелепая наивность. Я всегда ошибаюсь.

— Как всегда? Неужели и с Баевым?

Она молчит. Потом усмехается.

— Вы мне позволите закурить?

— Я как раз хотел попросить вас об этом же, — галантным тоном замечаю я и с готовностью достаю сигареты. Угощать красивую женщину и разрешать судебному медику выбирать сигареты помягче — это не одно и то же.

Дора держит сигарету между пальцами (этот картинный жест наверняка подсмотрен где-нибудь в журнале мод), выпускает накрашенным ртом струйки дыма и будто ненароком закидывает ногу на ногу.

— Откуда вы знаете о прописке?

— Просто догадка, — скромно отвечаю я и столь же скромно посматриваю на ее оголившиеся колени.

— Вы опасный человек.

— А вы говорите это, сознавая, что вы опасны, — парирую я и опять многозначительно поглядываю на ее и впрямь красивые ноги. — Но вернемся к действительности. Каковы были отношения между вашим мужем и Мариновым?

— Не блестящие. Но и не такие уж плохие.

— Некоторые придерживаются иного мнения.

— Люди обычно преувеличивают. Особенно такие балаболки, как Катя.

— А в чем, по-вашему, причина этих… не совсем хороших отношений?

— Этого я не могу сказать. Какое-то старое недоразумение. Они ведь знакомы очень давно.

— Ваш муж служил когда-то у Маринова?

— Да, что-то слышала…

— А не кажется вам, что Мариноз проявлял к вам некоторую симпатию?

— Он к редкой женщине не проявлял симпатии, — иронически усмехается она. — Флиртовал и со мной. Муж мой не был от этого в восторге, но такая мелочь, сами понимаете, не может породить неприязнь.

— Вы говорите — неприязнь?

— Ну, может быть, я неточно выразилась. Хотя это и не затрагивает меня лично, но, знаете, все-таки расстраиваешься.

— Понимаю. Идите погуляйте, а когда соберетесь с мыслями, мы побеседуем еще.

— С удовольствием, — устало протягивает она. — Хоть и не знаю, право, чем я могла бы вам быть еще полезной.

— Я тоже сейчас не могу сообразить, но как знать, — говорю я, прощаясь, и направляюсь к двери. Но, взявшись за ручку, поворачиваю голову.

— А вы не помните, в котором часу вернулся вчера ваш муж?

— Точно не могу вам сказать… — несколько растерянно отвечает Дора. — Очень поздно, во всяком случае.

— Что вы понимаете под «очень поздно»?

— Часа в три… Или в четыре…

— И часто он у вас так задерживается?

— Время от времени случается.

— Коньяк или преферанс? Или, может, третье?

— Не знаю. Я его не расспрашиваю. В этом отношении у нас существует давняя договоренность.

— А он соблюдает правила?

— Не понимаю вашего намека, — повела плечом роковая женщина, но по ее сердитому тону чувствую — поняла.

Я выхожу, предоставляя ей возможность восстановить душевное равновесие. В холле мрачно и пусто. Милиционер уже ушел, осмотр закончился, тело вынесено, дом может возвращаться к нормальной жизни. Мне здесь больше делать нечего.

На улице не прекращается дождь. Нахлобучиваю шляпу и окунаюсь в густой туман. Погодка, как говорит доктор. Самое мерзкое, что не разберешь: уже светает или уже темнеет. Но для этого есть часы. Интересно, долго ли еще будут идти часы Маринова? У самоубийц, насколько я заметил, нет привычки заводить будильник перед тем, как ополоснуть внутренности раствором цианистого калия. Предметы честней в показаниях, чем некоторые люди. О, извините, гражданка Баева, я вовсе не хотел вас обидеть. Вы, что могли, утаили. Муж ваш, насколько ему позволяют возможности, постарается сделать то же. Люди скрывают обыкновенно разные вещи и непроизвольно выдают другие.

Мой путь в лабиринте дворов Торгового дома. Почему он называется «торговым», а не «адвокатским» — с незапамятных времен здесь помещаются конторы адвокатов — загадка даже для милиции. Очевиден лишь на редкость отталкивающий вид. Скучная охра не в состоянии прикрыть отпечатки времени. На только что выкрашенных стенах сразу же проступают подтеки сырости и копоти, скапливавшиеся десятилетиями. За мрачными окнами словно притаилась затхлая атмосфера каких-то не очень чистых дел. Клетушки в первом этаже похожи не на конторы, а на берлоги.

Но есть здесь и одно бесспорное удобство: эмалированные таблички, прибитые длинными колонками справа и слева от подъездов. По этим табличкам, имея час-другой свободного времени, можно довольно просто разыскать нужного представителя адвокатского сословия.

Я углубляюсь в чтение фамилий и, наконец, нахожу: контора Димова помещается в клетушке возле главного входа. Внутри — четыре письменных стола и двое занятых работой мужчин. Пятьдесят шансов из ста, что один из них — Димов.

Тот, что сидит поближе к свету и отстукивает на машинке очередной канцелярский шедевр, недовольно поднимает голову.

— Что вам угодно?

Вижу стареющего франта, прилагающего все усилия, чтобы не выглядеть стареющим.

— Маленькую справку, — отвечаю я с располагающей улыбкой.

Улыбка не дает эффекта.

— А именно?

— Я бы предпочел поговорить наедине, — бросаю я выразительный взгляд на человека в глубине берлоги.

Димов, явно раздосадованный, решается наконец выйти из-за письменного стола. Мы направляемся во двор.

— Не знаю, будет ли здесь удобно, — намекаю, что тут многолюдно.

— Отчего же? — хмурится Димов. — Ведь речь, насколько я понял, идет о какой-то маленькой справке.

— Как хотите. Ваш сосед Маринов найден сегодня утром мертвым.

— Что?! — лицо Димова выражает изумление в превосходной степени.

— Отравлен.

— То есть как это? Кто его отравил?

Изумление почти настоящее. Или человек сумел вжиться в свою роль.

— Я то же хотел спросить у вас.

Реплика достигает цели. Димов на секунду опешил. Потом его лицо приобретает привычное нагловатое выражение.

— Ошиблись адресом, товарищ.

— Но вы служили чиновником у Маринова, а затем находились с ним в дружеских отношениях, — перехожу я к фактам.

— Никаким чиновником я у него не был. Работал одно время поденно, потому что, — тут его голос становится подчеркнуто назидательным, — таким как я, чтобы получить диплом, надо было одновременно работать. Да-да. В отличие от маменькиных сынкоз, мне приходилось самому зарабатывать себе на хлеб.

— Очень приятно, что я имею дело с человеком из рабочих.

— И ни в каких дружеских отношениях мы с ним не были. Разве посчитать дружбой то, что я соглашался иной раз сыграть с ним в кости…

— Ясно. Тогда, видимо, меня попросту ввели в заблуждение. И все же, если у вас есть какие-то соображения, то в интересах следствия…

— Никаких соображений у меня нет, — перебивает меня Димов. — И вообще я не могу понять, почему спрашивают меня. Отравления, насколько мне известно, — это скорей по части врачей. Обратитесь к доктору Колеву. Он лечил в последнее время Маринова.

— Прекрасная идея. Почему бы и нет? Но я, откровенно говоря, возлагал на вас большие надежды.

— И зря. Говорю — вы ошиблись адресом…

— Ну в таком случае… — развожу руками, и Димов уже поворачивается, чтобы идти, но я интересуюсь:

— Вы не помните, где вы были вчера вечером?

Димов растерянно дергает головой, но тут же выпаливает:

— Меня не было в Софии.

— А где вы были?

— В Ямболе. По делу, которое сейчас веду. Вернулся сегодня утром поездом в 5.40.