Богомил Райнов - Инспектор и ночь

— Правда, хоть я не в состоянии сейчас сообразить, в какой степени я деформирован.

Он улыбается.

— Прими это не как факт, а как возможность.

Затем его лицо снова обретает служебное выражение.

— Просто мне показалось, что в этой истории ты несколько преждевременно склонился к определенной версии. Конечно, следствие еще не закончилось, и я допускаю, что ты можешь оказаться прав. Но все же действуй осмотрительно.

Возвратившись в свой кабинет, я застаю там судебного медика, развалившегося за моим столом.

— А, благоволил наконец явиться, — кисло приветствую его, все еще под впечатлением разговора с полковником.

Паганини вскрытий зябко потирает руки, не обращая ни малейшего внимания на мое унылое лицо. У этого человека вообще талант не замечать ничего неприятного.

— Холодно у тебя, дорогой. Я пока ждал, окоченел. Может, выкурим по одной, согреемся?

Я вздыхаю и с видом великомученика бросаю на стол коробку сигарет — вторую за этот день.

— Твоим пациентам еще холодней, и никто не угощает их сигаретами. Ну, выкладывай, что нового?

Врач не торопится. Он бесцеремонно роется в пачке, ищет глазами спички, закуривает не спеша и только после третьей затяжки благоволит:

— Пока что ничего окончательного. Смерть, как я и думал, наступила где-то около полуночи. Анализ яда еще не закончен, но вот увидишь — я буду прав: цианистый калий, воспоминание детства. Кроме того, вскрытие показало систематическое злоупотребление спиртным.

— Это известно и без специальных исследований.

— И еще одно, что, вероятно, тоже известно инспектору, для которого не существует никаких тайн: рак легкого.

— Вот это уже что-то положительное.

— Настолько положительное, что может послужить заключительной главой истории, — торжественно заканчивает Паганини и разваливается в кресле.

— Ну что ж, раз ты говоришь… — смотрю я на него рассеянно.

— Не понимаю, чего тут еще думать. Человек узнал, что у него рак, и чтобы избавиться от болей, взял да и хлебнул цианистого калия. Такие случаи бывали.

— Но ты забываешь про вторую рюмку.

— Если она так тебя волнует, допей ее и поставь точку. Вторая рюмка… Может, перед этим к нему зашел приятель, и они выпили вдвоем.

— Человек, решивший покончить с жизнью, вряд ли станет распивать с приятелем, — говорю я не столько Паганини, сколько самому себе.

В это мгновение судебный медик, осененный идеей-молнией, приподнимается и победоносно произносит:

— Слушай. Все ясно — приятель его был врач. Они выпивали, и Маринов, задавая исподволь вопросы, узнал страшный диагноз. Подавленный известием, решает ускорить события.

— Ты доведешь меня до нищенской сумы с твоими версиями, — отбиваюсь я устало. — И сядешь на мое место.

— Очень мне нужно твое холодное место, — усмехается Паганини. — Дарю тебе эту версию.

— Ты мне покажи лучше акт вскрытия, а версию пока попридержи. Нет! Погоди!

Осененный в свою очередь, я хватаю Паганини за плечо.

— А откуда тебе, старому черту, известны все эти подробности? Уж не ты ли тот врач, который выпивал с Мариновым?

Между тем, говоря протокольно, наступил конец рабочего дня. Я покидаю кабинет, но это не означает, что мой рабочий день закончился. Я и те, что вроде меня, исключение: работаем все равно что сдельно. Пока убийца гуляет на свободе, об отдыхе нечего и думать.

Шагаю по улице под дождем, охваченный ностальгией по дому Маринова. В сумерках у подъезда едва не натолкнулся на Катю.

— А, товарищ начальник! — радостно восклицает женщина-водопад, словно мое появление — предел ее мечтаний. — А я вот в магазин собралась…

— Идите, идите, не беспокойтесь. Мне надо только поговорить с вашей племянницей, формальность…

— И мне тоже сердце подсказывало, что вы зайдете; я ей говорю — не уходи, может, тебя товарищ начальник будет спрашивать…

— Простите, что я вас перебиваю. Вы не помните, в котором часу вернулся вчера вечером товарищ Димов?

Глаза женщины заговорщически щурятся. Она наклоняется ко мне.

— Товарищ Димов был вчера в Ямболе. Так он нам сегодня объявил. Но пусть другим рассказывает сказки. Каждый, кто возвращается домой, проходит мимо моего окошечка, и я вижу его ноги, и вчера видела ноги Димова — поздненько он заявился.

— До или после полуночи, не помните?

— До. Точно помню, что до. Я уж потом, когда он прошел, встала попить и взглянула на часы — не было и полдвенадцатого…

— Вы, наверное, чутко спите.

— В нашем возрасте уже спишь в полглаза…

— А говорите — ничего не слышали, что делалось у Маринова.

Женщина взвешивает, не сболтнула ли чего лишнего, потом с неуверенной улыбкой говорит:

— Нет, ничего. Если б слыхала, почему бы и не сказать?

— Хорошо, хорошо. А Колев и Славов дома?

— Доктор здесь и товарищ Славов тоже. Да и я мигом вернусь, только бы мне с Марой, моей подругой, не встретиться. Хорошая женщина, товарищ начальник, да ужасная болтушка.

Спускаясь в подвал, я представляю, как усевшись, бывало, в кружок на низеньких стульчиках перед домом, женщины судачили до позднего вечера, и у меня возникает мысль: не так-то уж радостно жила эта женщина, если для нее единственным удовольствием была бесплатная болтовня. Хотя это, конечно, еще не оправдание для того, чтобы врать в глаза.

Подвал скудно освещается крохотной лампочкой. За дверью Колева — оживленные голоса. Мужской и женский. Подслушивать не в моих привычках, и я решительно стучу. Дверь приоткрывается, в щель просовывается голова Колева. Нельзя сказать, что выражение его лица было очень гостеприимным.

— Опять я, — срывается у меня с языка глуповатое замечание.

— Понятно, — холодно кивает Колев. — У меня тоже ненормированный день — могут вызвать в любое время. К сожалению, я сейчас не один — родственница зашла…

— Я хотел уточнить одну подробность, но раз так, оставим до завтра, — покладисто соглашаюсь я.

Доктор колеблется и, закрыв за собой дверь, делает шаг вперед.

— Если только одну подробность… А то я, грешным делом, подумал — уж не повторяете ли вы исчерпывающий осмотр, как утром.

— Не бойтесь, раздеваться не понадобится.

Я вынимаю коробку сигарет и угощаю собеседника.

— Ну, — нетерпеливо торопит меня Колев.

— Вы утром сказали, что покойный был здоров, как бык.

— Да, совершенно верно.

— А забыли добавить, что его донимал рак.

— Рак?

Колев кажется удивленным, но нельзя сказать, чтобы слишком.

— Да, рак. Может, вы и принадлежите к школе, которая считает рак преходящим недомоганием, но все же следовало упомянуть эту подробность.

— Как я могу отвечать за то, чего не знаю.

— Маринов никогда не говорил вам о раке — вообще или в частности?

— Никогда.

Тон категоричен, как и выражение лица.

— А яду у вас, клучаем, не просил? Цианистого калия или другого?

— Нет. Я вам уже сказал — он сам отравлял окружающих и притом без специальных препаратов.

— Понятно. Но речь в данном случае идет о нем самом, а не об окружающих…

Дверь за спиной доктора в этот момент резко распахивается. На пороге вырастает стройная девушка с красивым и — чтобы быть объективными — недовольным лицом. Она бросает на меня беглый взгляд.

— А, у тебя гость. Я думала — куда ты делся…

— Товарищ из милиции, — объясняет Колее, не очень обрадованный появлением родственницы. Потом вспоминает о правилах хорошего тона.

— Познакомьтесь.

Мы подаем друг другу руки.

— Вы тоже гинеколог? — спрашиваю.

— Нет, биолог, если это интересует милицию, — усмехается она.

— Биолог? До сих пор хорошенькие девушки шли прямой дорогой в кино, а теперь — извольте — в биологию. Дожили, нечего сказать.

— В жизни нет ничего непоправимого, — снова улыбается девушка. — Если подыщете мне что-нибудь в кино, можете позвонить.

Она слегка кивает головой и, подчиняясь взгляду Колева, снова исчезает за дверью. Подумать, какой ревнивец!

— Симпатичный биолог, — ухмыляюсь я. — И родственница к тому же.

— Вам не кажется, что ваши мысли работают не в служебном направлении? — прерывает меня врач.

— Что поделаешь! Шерше ля фам, как говорят французы, когда принимаются изрекать избитые истины. Но вернемся к нашему вопросу: скажите, с кем еще из врачей советовался Маринов?

— Насколько мне известно, ни с кем. Стал бы он тратить деньги на лечение. Да и не было особых причин.

— Кроме рака, разрешите добавить.

— Не допускаю, чтобы он знал о раке. Во всяком случае со мной он об этом не говорил.

— Значит, тезис о самоубийстве отпадает, — бормочу я себе под нос.

— Что вы сказали?

В вопросе нет и намека на интерес. Врач торопится к родственнице. Это дает мне право повернуться к нему спиной и подойти к двери Славова. На стук никто не отвечает. Я нажимаю ручку, и она легко поддается. В комнате никого нет, но в нише, прикрытой полиэтиленовой занавеской, слышится плеск воды.