Эд Макбейн - Убийство в запертой комнате

Они снова замолчали. Хоуз подумал, что ему, пожалуй, пора идти, но Вирджиния по-прежнему не спускала с него глаз. Анжелика Гомес сидела, уронив руки на колени. В ее лице смешались печаль и какая-то жестокость, отчего она стала выглядеть гораздо старше.

Решив немного потянуть время, Хоуз спросил:

— А как ты попала сюда?

— Самолетом «Панамерикен».

— Я не это имел в виду…

— Ну да, ну конечно… — Она расхохоталась, и жестокое выражение тотчас исчезло. Анжелика запрокинула голову, и ее крашеные светлые волосы на мгновение показались Хоузу такими же натуральными, как и ее смех. В эту минуту она забыла про все свои невзгоды, злополучный удар бритвой и грядущее возмездие. Осталась только ее красота, которую никто не мог у нее отобрать. Смех внезапно оборвался, и беззаботное выражение исчезло с лица, словно паутина под порывом ветра. Вернулась прежняя жестокость и прикрыла красоту прозрачным, но прочным щитом.

— Я приехала сюда, потому что хотела есть, — сказала она. — В Пуэрто-Рико такая нищета.

Она произнесла название острова с испанской величественностью, и Хоуз, который никогда не бывал там, вдруг представил нечто неописуемо прекрасное.

— Я получала письма от родственников, — продолжала Анжелика. — Приезжай сюда, не пожалеешь. Приехала. Заняла денег на билет и приехала. Есть такие люди, кто одалживает. Потом ты им возвращаешь. С процентами. Приехала в январе. Холод страшный. Я испугалась. Я знала, что будет зима. Но такого холода не ожидала.

— Где же ты остановилась, Анжелика?

— Сначала пошла в место, которое называют «Теплая постель». Знаешь, что это такое?

— Нет, а что это?

— Звучит неприлично, но это не то, что ты думаешь. В «Теплой постели» люди спят по сменам, comprende?[13] Все равно как сдать одну квартиру трем людям. Ты приходишь, спишь, потом уходишь. Приходит следующий, спит, уходит. За ним — третий. Одна квартира, трое жильцов. Здорово придумано. Много dinero[14] приносит. Хозяину, не жильцу.

Она мрачно улыбнулась, и Хоуз улыбнулся в ответ.

— Ну вот, — сказала Анжелика после паузы. — Сначала жила так. Потом деньги кончились. Пошла жить к родственникам. Потом стала им обухом… нет, обу… как там у вас говорят, когда нет больше сил терпеть?

— Обузой.

— Обузой. Вот именно. Тогда я встретила одного человека. Стала жить у него.

— У кого?

— Был один. Человек как человек. Закона не нарушал. Но я с ним больше не живу, потому что однажды он меня избил, а я этого не люблю. Я ушла. Теперь иногда сплю с разными мужчинами, но только когда очень нужны деньги. — Она помолчала и спросила: — Хочешь, скажу одну вещь?

— Какую?

— В Пуэрто-Рико, — и снова в ее устах это слово прозвучало как стихи, — я красавица, так? Здесь тоже ничего. Но здесь для них я дешевка. Понимаешь? На меня смотрят мужчины и думают: хочу с ней спать. А в Пуэрто-Рико на меня смотрят с уважением. Там все по-другому.

— В каком смысле?

— В Пуэрто-Рико девушка идет по улице, а мужчины смотрят и одобряют. Они любят смотреть на красивых. Ничего, если девушка покачивает бедрами. Это нравится. Люди смотрят и улыбаются. По-другому улыбаются. Здесь — нет. Здесь мужчины думают: «Дешевка. Шлюха. Puta[15]». Ненавижу этот город.

— Не стоит так…

— Я не виновата, что плохо говорю по-английски. Я говорю по-испански. Учила в школе. Хорошо учила. Настоящий испанский. Но здесь испанский — нет! Никому не нужен! Говоришь здесь по-испански — ты всем чужая. Но это тоже моя страна. Разве я не американка? Разве Пуэрто-Рико — не Америка? Пуэрто-Рико — Америка, no es verdad?[16] Но здесь испанский — очень плохо. Говоришь по-испански? Значит, ты puta. Ненавижу этот город!

— Анжелика…

— Знаешь, что скажу? Я хочу обратно на остров. Хочу вернуться и больше не уезжать. Знаешь почему? Там я нищая, зато человек! Анжелика Гомес. Я сама себе голова. А здесь я — не я. Я грязная пуэрторикашка. Пуэрториканская шлюха.

— Не для всех, — вставил Хоуз.

Анжелика покачала головой.

— Я попала в скверную историю, да?

— Да. Положение не из приятных.

— Что теперь со мной будет? Тюрьма, да? А если этот Касим помрет, то, может, похуже, чем тюрьма. Почему я его резала, хочешь знать? Я его резала, потому что он забыл одну вещь. Он забыл то, что в этом городе забыли все. То, что я — Анжелика Гомес и принадлежу только себе. Больше никому. Никто не смеет дотронуться до меня, пока я не скажу: можно. Я — собственность. Своя собственность. — Она помолчала. — Почему они этого не понимают? Почему они не могут оставить меня в покое в этом городе, а?

Казалось, еще немного — и девушка разрыдается. Хоуз хотел взять ее за руку, но она быстро и яростно замотала головой. Он убрал руку.

— Ничего, — сказала она. — Никаких слез. В этом городе тебя быстро научат: плачь не плачь — все без толку. — Анжелика покачала головой. — Извини. Оставь меня в покое. Пожалуйста. Я хочу побыть одна. Очень прошу.

Хоуз встал. Вирджиния Додж снова сосредоточила все свое внимание на письменном столе. Она сидела, уставившись на бутылку с нитроглицерином. Небрежной походкой Хоуз приблизился к доске объявлений, возле выключателя. Привычным движением вынул из кармана блокнот и стал что-то записывать.

Ребята начали в этот день рано.

Был только седьмой час, но они начали в половину четвертого, сразу после нудной лекции по антропологии. Ребята сочли, что в пятницу, после трудной недели унылых лекций и длинных конспектов, имеют право как следует надраться.

Начали с пива в студенческом клубе, напротив колледжа. Но какой-то глупец, набив холодильник неделю назад, забыл пополнить запасы, и там оставалось две дюжины банок — кот наплакал. Мало даже для разминки. Поэтому молодые люди были вынуждены покинуть вскоре родные стены и утолять жажду на стороне.

Как и подобает истинным школярам, они были одеты совершенно одинаково: светлые брюки (без манжетов, сзади складки, спереди нет), белые рубашки, тонкие шелковые галстуки с золотыми булавками, темные спортивные пиджаки с разрезами (три пуговицы, никаких «плечей», лацканы отутюжены).

Когда молодые люди подходили к третьему бару, они уже были сильно навеселе.

— В один прекрасный день, — вещал Сэмми Хорн, — я войду в аудиторию посередине этого чертова семинара по антропологии, сорву блузку с мисс Амальо и прочитаю лекцию о том, как совокупляется гомо сапиенс.

— Неужели найдется такой осел, — удивился Баки Рейнолдс, — которому взбредет в голову сдирать блузку с мисс Амальо?

— Уже нашелся, — сообщил ему Сэмми. — Это я. Сорву блузку и прочитаю лекцию о том, как совокупляется…

— У него только секс на уме, — вставил Джим Маккуэйл. — Секс, секс, секс, секс…

— Он самый, — энергично закивал головой Сэмми. — Ты абсолютно прав. Секс.

— Мисс Амальо, — сказал Баки, стараясь говорить отчетливо, что давалось ему с большим трудом, — напоминает мне старый, почти высохший, заросший тиной пруд, и меня удивляет, в высшей степени удивляет, Сэмюэл, что тебя обуревают столь извращенные желания — сорвать блузку, совокупляться… Я удивлен самым серьезным образом.

— ..!

— Я же говорю — один секс на уме, — сказал Джим.

— Вот что я вам скажу, — отозвался Сэмми, глядя на своих спутников через очки в черной оправе. — В тихом омуте черти водятся. Истинная правда, клянусь Богом.

— Мисс Амальо, — сказал Баки, по-прежнему с трудом выговаривая это имя, — не тихий омут. Это стоячее болото. И я удивлен, поражен, огорчен, Сэмюэл Хорн, что ты вынашиваешь такие замыслы…

— Вынашиваю, — признался Сэмми. — Есть грех!

— Нехорошо! — пожурил его Баки, склонив светлую, коротко стриженную голову, а затем, помотав ею, тяжело вздохнул: — Непристойно! — И опять вздохнул. — Но, признаться, вообще-то я тебя понимаю. В мисс Амальо есть что-то иностранно-пикантное, хотя ей четыре тысячи лет от роду.

— Ей никак не больше тридцати, — возразил Сэмми. — Готов биться об заклад. Ставлю свой золотой ключ члена общества «Фи Бета Каппа»[17].

— У тебя его нет.

— Верно, нет. Но когда-нибудь обязательно будет, а любой американец знает, что этим ключом можно отворить жемчужные врата. Но я готов рискнуть этим ключом. Я готов даже выдать секрет рукопожатия членов этого общества, если окажется, что мисс Амальо хотя бы на день старше тридцати.

— Она итальянка, — сказал Джим откуда-то из пустоты. Когда Джим напивался, его лицо начинало жить своей жизнью, как бы отделяясь от туловища, — глаза плавали в воздухе, а губы двигались сами по себе.

— Это точно, — сказал Баки. — Ее зовут Серафина.

— Откуда ты знаешь?

— Так написано на программе семинара. Серафина Амальо. Очень красиво.

— Но какая же она зануда, прости Господи, — вздохнул Джим.

— И в то же время у нее крепкая приятная грудь, — заметил Сэмми.