Ситцев капкан - Алексей Небоходов

– Пойду на улицу, прогуляюсь.

Бабушка ничего не ответила. Только кивнула и стала убирать альбом обратно в сервант, аккуратно, будто боялась поцарапать обложку. В этом движении было столько бережности, что Гриша понял: несмотря на всё, что он сделал, несмотря на то, кем он стал, она всё равно будет его любить, даже если однажды он перестанет возвращаться домой.

На улице по-прежнему стояла зима: снег не сходил, только хрустел под ногами, а в воздухе висел морозный запах, будто весь город ещё не оправился после долгой болезни. Он шёл по двору, слушал, как дребезжит стекло двери подъезда, как лает соседский щенок, и думал о том, что когда-то эти звуки были для него доказательством счастья. Теперь он знал: счастья как такового нет – есть только минуты, когда боль притупляется, и можно на секунду забыть, зачем жил предыдущие годы.

Он обошёл двор, прошёл до станции метро и обратно, потом сел на лавку у дома и просто смотрел на зимнее солнце, которое низко отражалось в обледенелых лужах. В этот момент в голове был порядок – будто внутри включили невидимый вентилятор и все мысли разлетелись по своим местам.

Гриша вспомнил, что завтра ему ехать на кладбище, а потом – снова возвращаться к жизни, в которой нет ни Петровых, ни старых долгов, ни проклятых имён из Ситцева.

Он подумал, что теперь можно просто жить. Не ради кого-то, а потому что вариантов не осталось.

Потом вернулся домой, где бабушка уже спала на диване, укрывшись своей яркой шалью. Он тихо прошёл в свою комнату, лёг на кровать и впервые за много месяцев заснул без единого кошмара.

Всё, что произошло после возвращения, казалось Грише чем-то чужим и, если честно, не очень нужным: проснуться, поесть, выйти на балкон, посмотреть, как соседка развешивает бельё во дворе на промёрзшей верёвке, – весь день был заполнен такими действиями, что даже скука казалась попыткой за что-то зацепиться. Только к вечеру, когда за окнами стало густо синеть и мороз снова прихватил стёкла ледяными узорами, он заметил, что бабушка оставила для него на столе кусок холодного пирога и листок бумаги с запиской: «Еду к подруге на дачу, вернусь поздно, не скучай».

Он чуть усмехнулся, съел кусок пирога, а потом сел за кухонный стол и впервые за долгое время просто позволил себе быть – не думать ни о ком и ни о чём, кроме самого себя. Однако это ощущение продлилось ровно три минуты: телефон на подоконнике запищал, и на экране появилось имя «Вера». Он не удивился, что она звонит, – скорее удивился, что не раньше.

Когда Григорий увидел на экране слово «Вера», он почувствовал сразу две вещи – лёгкий укол раздражения и тут же, следом, почти сентиментальное облегчение. Если бы кто-то спросил его, кто из прежних знакомых мог бы позвонить именно в этот вечер, он бы не сомневался: конечно, Вера. Её интуиция всегда опережала события – будто она умела нащупывать трещины в чужой повседневности и просачиваться сквозь них ровно в тот момент, когда у собеседника не оставалось сил сопротивляться.

– Давно не слышались, – сказала она, когда он снял трубку. Голос был тот же, чуть усталый, всегда на полтона тише, чем нужно, но с фирменным намёком на сарказм, который мог рассмешить или разозлить в зависимости от настроя. – Ты что, решил умереть в тишине?

– Я не умираю, – ответил он, стараясь не выдать вслух внутренней улыбки. – Просто отдыхаю.

Он на секунду представил себе Верину квартиру: беспорядок на столе, облущенная краска на подоконнике, где она обычно стояла с телефоном, и неизменный запах кофе и дешёвых сигарет. Вера не любила тишину – боялась, что в ней всплывут такие мысли, которые лучше сразу давить шумом, разговорами, музыкой. Они давно не виделись, но Гриша был уверен: в этом смысле она не изменилась.

– Ты знаешь, меня сейчас ищут все, кому не лень, – сказала Вера после короткой паузы, и голос стал чуть резче, отчётливее. – Даже старый Хлудов из отдела кадров, представляешь? Я думала, он уже сдох, а он всё рыщет по архивам, как голодная крыса. Если бы знала, что после моего ухода на меня так ополчатся, я бы как минимум взяла отпуск и улетела в Испанию. Или хотя бы в Краснодар.

Григорий слушал и, как всегда, не мог понять: она действительно в опасности или просто разыгрывает перед ним бурю в стакане. Вера умела делать из мух слонов и обратно, причём оба процесса доставляли ей одинаковое удовольствие.

– Ты что, теперь в бегах? – спросил он, стараясь выдержать лёгкий, почти шутливый тон.

– Ага, в бегах, – подтвердила она с тем самым артистизмом, который у неё бывал только в минуты абсолютной нервозности. – Представляешь: соседка говорит, что на днях ко мне приходили какие-то люди, якобы с проверкой электросчётчика. И знаешь, кто на самом деле за этим стоит?

Она замолчала, словно подбирала слово, но Гриша знал: пауза для эффекта. У Веры всегда были затейливые версии о том, кто и зачем портит ей жизнь.

– Кто? – спросил он, решив подыграть.

– Конечно же, Следственный комитет, – сказала Вера, как шпион из детской книжки, и понизила голос до шёпота, хотя давно знала: если кто и подслушивает, то уж точно не через телефон. – По делу о смерти Скорпулёзова и Клары. Ты представляешь, они даже не скрывают, что ищут зацепки на всех, кто был хоть как-то связан с этим делом. Более того – они у меня дома всё перевернули. Вчера соседка снизу рассказывала, как из моей квартиры выходили двое: один в синей куртке, другой – в костюме, будто с похорон. На лестничной клетке осталась грязь с их ботинок, а в шкафу пропал мешочек с серебряными пуговицами. Я думала, их давно выбросила, а они, оказывается, всё это время лежали за батареей. Им же не нужны мои пуговицы, им нужны мои воспоминания! И, что самое обидное, я ведь даже не знаю, что именно они искали. Может, нашли старую записку от Клары, где она упоминает ту вечеринку в декабре, а может, просто хотели проверить, не храню ли я чужие секреты под подушкой! Но главное – они спрашивали про тебя.

Сначала она произнесла это весело, будто между прочим, но потом в голосе прорезался тот самый нерв, который выдавал: на этот раз ей действительно тревожно.

– Что спрашивали? – спросил Гриша, хотя заранее знал: Вера не удержится и сейчас наведёт тень на плетень.

– Соседка говорит,