Стая Тамерлана - Александр Михайлович Бурых

конце концов, они приняли астрономические условия. Видно, сильна была вера в успех.

— Ну и рисковый ты перец, в натуре! — восхитился Махонин.

* * *

Банный двор, по углам заросший сорняком, в центре был засыпан утрамбованным шлаком. Сбоку от черного входа в здание бани и у гаражей высились два штабеля пустых ящиков. К гаражам вела полоса разбитого асфальта, а в середине двора располагалась бывшая клумба, огороженная по кругу торчащими зубьями кирпичей.

Ветер усилился и похолодел, северо-западный край неба снова начал затягиваться серым пологом.

Ленька не сомневался в победе. Он не стал нападать первым, отдав инициативу сопернику, и несколько разведочных ударов отбил легко: ему надо было войти в ритм и темп боя. Противник отошел назад и низко, по-борцовски, нагнувшись и прикрыв голову руками, двинулся к Гридину. «Хочешь идти в захват — давай, схлопочешь по ушам», — подумал Ленька. Но парень, сблизившись, бросил свое длинное тело ногами вперед и подсек Гридина. В падении Ленька не успел поставить блок, жесткая подошва угодила ему в живот, отбросив к штабелю тары. Деревянные стенки нижних ящиков затрещали, верхние посыпались на Гридина. Он попытался вскочить на ноги, но стальная цепочка на левой руке зацепилась за что-то и повлекла новый обвал. Разбрасывая тару, Ленька на миг потерял из виду соперника. Второй удар попал ему в бок, вновь повергнув на землю, и окончательно перебил дыхание.

— Аут! — радостно заорал Шестернев. — Митяй, добей его!

— Нет… — прохрипел Ленька.

Он получил скользящий удар в скулу, но следующий не прошел: ему чисто рефлекторно удалось перехватить летящую в челюсть стопу и резко изо всей силы вывернуть ее. Противник со стоном грохнулся навзничь, лягнул Гридина правой ногой в плечо, вырвал левую и покатился по шлаку. На этот раз Ленька поднялся быстрей. Бешенство душило его. Легкие работали натужно, голова кружилась и гудела. Митяй встал сначала на одно колено, затем полностью. Вес его тела приходился на правую ногу, левая оставалась позади и касалась земли лишь носком.

Туча накрыла уже половину двора. На небесную кровлю с грохотом обрушился невидимый камнепад. Упали первые крупные дождевые капли.

Стараясь раздышаться, Гридин принялся кружить вокруг соперника. Тот переступал на одном месте рывками, прихрамывая. Выражение уверенности, не покидавшее лицо шестерневского спортсмена с первых минут боя, сменилось гримасой боли. Начинающийся ливень распластывал по лбу короткий чуб, будто стремясь остудить накал эмоций.

Не выдержав паузы, Митяй бросился на Леньку. Гридин нырнул, сместился в сторону, поймал на кулак острый подбородок, ударил другой рукой и тут же добавил коленом под ребра. Руки парня опустились, он покачнулся, но не упал сразу. Это его и погубило — Ленька в развороте нанес показательный удар ногой в голову. Митяй свалился ровно, как подрубленное дерево, с размаху ударился затылком о выступающий из земли угол кирпича и затих.

Шестернев и компания несколько секунд растерянно переглядывались, и с некоторым опозданием поспешили к своему поверженному бойцу. Махонин поправил скрытый полой пиджака пистолет, улыбнулся и насмешливо попрощался с Шестерневым:

— Чао, промоутер, жду с баблом в гостинице в четверг, как договорились.

— Погоди, Жень, — кисло ответил тот. — Мы так быстро не успеем…

— Так. Ну, и какого фига ты тогда лез, блин? Тоже мне, Березовский нашелся! Тебя че, за язык тянули? А?

— Мы отдадим… но…

— Короче, дело к ночи, когда принесешь?

— Ну, недели две подождешь?

— Много. Столько — нет, не могу, брателла. Однако сегодня я добрый, еще три дня могу накинуть.

— Ну… ладно…

— Смотри, потом счетчик включу.

— Да понял я…

Женьчик обнял все еще тяжело дышащего Гридина за плечи и повел со двора. Дождь разошелся и, подстегиваемый ветром, полоскал вовсю, приятно холодя затылок и спину разгоряченного Леньки.

* * *

Прошло уже три дня, а профессор Каретников все ждал звонка. Приподнятое расположение духа неуклонно снижалось. Он вообще отличался перепадами настроения. То парил в облаках, и тогда обожал весь мир, то погружался в мрачные пучины депрессии, ходил, еле таская ноги, терял аппетит и через раз отвечал на приветствия. Все эти дни он ревностно следил за уровнем зарядки мобильника, а вечера проводил дома — вдруг по-городскому позвонит. Сам Аркадия не беспокоил, неудобно, вроде. Срок-то малый прошел. Профессор каждый раз опрометью бросался к звонящему аппарату, но с очередным пустым вызовом надежда таяла все больше. И вдруг, на самом пике переживаний, незнакомый голос, ссылаясь на Заседина, пригласил его на встречу.

Ободрившийся Анатолий Валентинович помчался на следующее же утро по указанному адресу. Протоптался у запертой двери почти час. Дождался открытия. В ультрасовременном офисе его принял серьезный и весьма откровенный клерк.

— Вас рекомендовали, как хорошего специалиста по аудиту.

Еще бы!

— Вам заплатят в рублевом эквиваленте. Вы согласны?

Еще бы!

— На руки получите сумму в размере пятнадцати тысяч долларов. Делиться надо, понимаете ли…

Еще бы…

— Недели вам хватит?

Еще бы!

Выросшие за спиной размашистые крылья вынесли профессора на улицу и повлекли в институт. Там его и пять сотен зеленых уже ждал знакомый преподаватель экономики. Крылья позволяли Каретникову легко опережать прохожих и дважды удачно пронесли через проезжую часть вне зон переходов.

«Все к черту! Все к черту! Все к черту! — напевал про себя ученый. — Коллег и студентов. И грязь аргументов. Учебный процесс. Наш ректор балбес. Плюю на работу и в отпуск иду. Две книги, две книги мои издадут!!!».

Он радовался жизни, свалившейся с небес удаче и даже тому, что у него получается в рифму.

* * *

Годы мало влияли на внешность Тамерлана. Его не подвластное эмоциям лицо сохраняло бессмысленное выражение навсегда ушедшего в себя человека. Он оставался худым и низкорослым. Ходил, раскачиваясь и припадая на правую ногу. Издали напоминал колышимый ветром пустой стручок, воткнутый черенком в какую-то щель на поверхности земли. И казалось, что он не идет самостоятельно, а некий глубинный кукольник несет его на палочке, высовывающейся из этой самой щели.

Образ его жизни изменился еще меньше. Общение с домашними ограничивалось несколькими самыми необходимыми словами. На каждого члена семьи он тратил не более трех-четырех звуковых выражений в полгода, а на чужих просто не обращал внимания. У окружающих также не возникала потребность в общении с калекой. Словно за явной печатью физической убогости в нем угадывалось не-что еще более мрачное и отталкивающее. Иногда случалось, что посторонний человек, впервые увидев неприглядного подростка, неожиданно вздрагивал, как бывает при внезапном появлении перед глазами чего-то опасного или отвратительного,