Шторм на «Лазурном берегу» - Кристин Казон

крови. Они забрали его, черт их дери;— Он покачал головой. — Ну, этого следовало ожидать, но я надеюсь, что получу его обратно, я очень привязан к нему. Давайте подождем и посмотрим, — он обвел собравшихся внимательным взглядом — Ладно, парни, давайте я куплю вам выпить, — и, взглянув на только, что собранные Алисой кофейные чашки, добавил: Все, что вы за хотите, даже чай… За ваше здоровье! За жизнь!.. И за смерть тоже!

2

Дюваль уже давно хотел наведаться на острова, но ему и в страшном сне не могло привидеться, что он будет это делать в дождливый день, когда парому приходится бороться с порывистым ветром и разошедшимися волнами. Нос небольшой плавучей посудины поднимался и опускался, волны со всей дури бились в иллюминаторы. Комиссар держался как мог. Ему было дурно. Желудок то подкатывал к горлу, то падал вниз в такт движению парома. Он не знал, стоит ли ему оставаться в каюте или лучше подняться наверх. В середине парома качка ощущалась не так сильно. Или, возможно, ему на всякий случай стоило перебраться поближе к корме. Пусть он точно знал, что его не вырвет. Он надеялся, что никого из сидевших рядом с ним не потянет блевать. От самой этой мысли становилось дурно. Двигатель судна под его ногами глухо стучал, рычал и вибрировал. Хотя паром был наполовину открытым, внутри немного пахло дизельным топливом. И это тоже не добавляло оптимизма. Он нашарил глазами Вилье.

— Утренний труп — к печали и беспокойству, — сказал Вилье паромщикам, когда всходил на борт, и все они весело засмеялись. То, что он сейчас вопреки своему обыкновению не шутил и не смеялся, могло означать только одно: он тоже борется с приступами тошноты. Так и есть, Вилье уставился в одну точку и не сводил с нее глаз, и, как показалось Дювалю, его лицо кофейно-коричневого цвета слегка побледнело. Дюваль смотрел на капитана полиции с подозрением. Он надеялся, что Вилье не вырвет. В себе-то он был уверен: его точно не вырвет. Он и сам не знал почему.

В детстве, когда они с приятелями съедали слишком много, он иногда часами лежал на холодном кафельном полу в ванной, хныкал и стонал, ожидая, пока его перестанет тошнить. Он не мог склонить голову над унитазом и проблеваться, как это делали другие. Сама мысль, что его может вырвать, вызывала у Дюваля такое отвращение, что он начинал задыхаться. Когда его укачивало в машине, он мужественно боролся с тошнотой, прижавшись лбом к холодному стеклу и держа одну руку на ветру. Были и другие триггеры, провоцировавшие у него приступ тошноты. Ему становилось дурно, когда он видел слизь и экскременты или чувствовал их вонь. Этой чувствительностью он действовал на нервы отцу, который несколько раз отправлял его на каникулы в деревню, рассчитывая, что компания коров и свиней, вид и запах их навоза, возможно, закалят его. Отчасти он оказался прав. Дювалю удалось привыкнуть к виду коровьего навоза, и его аромат он переносил со стоическим спокойствием. Но от кислого запаха силосного корма у него так сводило желудок, что почти все время пребывания в деревне он ничего не ел. От одного воспоминания об этом Дюваля передернуло. Он еще раз взглянул на Вилье. Тот был бледен и молчалив, но не производил впечатления человека, который вот-вот перегнется через борт и начнет кормить ихтиандра. Кормить ихтиандра — какое мерзкое выражение! Дюваль вновь ощутил приступ тошноты.

Капитан Ной Вилье унаследовал от матери, веселой маленькой пышки с острова Реюньон, цвет кожи и беззаботный нрав. А то, что он стал полицейским, — это уже сказалось влияние отца, французского военнослужащего из расквартированной на Реюньоне части.

Дюваль с любопытством взглянул на пожилую даму. Она была единственной пассажиркой на этом маленьком пароме, если не считать его и Вилье. Криминалисты уже были на месте. Даме качка была нипочем, как, впрочем, и членам экипажа. Она пыталась поговорить с кем-то из матросов, и ей приходилось напрягать голосовые связки, чтобы перекричать шум двигателя. Рядом с ней стояла сумка на колесиках. Похоже, она ездила на материк за покупками и теперь возвращалась обратно.

Паром шел вперед, рассекая волны, которые, с тех пор как они вышли в открытое море из Каннского залива, стали выше. Дюваль молча смотрел вперед. «Двигайтесь, предвосхищая движения корабля», — прочел он где-то. Но он опасался, что, если сейчас попытается двигаться, «пружиня и раскачиваясь из стороны в сторону», его желудок будет выворачивать наизнанку в том же ритме. Возможно, ему не стоило пить так много кофе. Судно снова сильно качнуло, и Дюваль почувствовал во рту горький привкус желудочного сока. Он судорожно вжался в скамью, сглотнул, закрыл глаза и тут же их открыл. Его прошиб холодный пот. Он напряженно смотрел перед собой. «Соберись, соберись, успокойся, — приказал он себе. — Дыши. Вдох. Выдох». Вскоре это должно было закончиться. Острова располагались всего в нескольких километрах от Канн. В обычные дни переезд занимал четверть часа. Даже с учетом непогоды паром должен был доплыть минут за двадцать, не больше, в чем заверила его любезная кассирша, пробивая билет. Она что, заподозрила, что у него может начаться приступ морской болезни? Интересно, от кого он ее унаследовал? Его сыну Маттео тоже становилось дурно во время автомобильных поездок уже на первом повороте. Но в отличие от него сын мог проблеваться даже в самый крохотный бумажный пакетик, который ему поспешно протягивали. Как правило, это делала Элен, так как Дюваль всякий раз в панике выскакивал из машины. Он не выносил ни звука, ни запаха блевоты. После этого Дюваль мог ехать лишь открыв все окна и посматривая в зеркало заднего вида на измученное лицо сына. Всякий раз Элен злилась и начинала его стыдить. Она никогда не могла забыть, как он чуть не уронил Маттео, когда тот, будучи еще младенцем, срыгнул ему на плечо. Дюваль тоже не мог этого забыть и винил себя.

Но он просто не знал, как побороть этот недуг.

— У тебя эметофобия, — объяснила ему однажды Элен и показала сайт, объясняющий это редкое заболевание. В ответ он лишь пожал плечами. Теперь у его недуга хотя бы было название. И что с того? Многие описанные симптомы были Дювалю знакомы. Но в то же время он не страдал ни анорексией, ни депрессией, не отказывал себе ни в еде, ни вообще в привычном и комфортном образе жизни. По крайней мере, так ему казалось.

— Ты мог бы поискать