Фабрика поломанных игрушек - Гера Фотич

– Ну похож… а ты на себя-то давно смотрел в зеркало? В детстве тоже русые волосики были, а теперь-то грива какая – попробуй расчесать, – голос стал строгим. – А что это за письмо ты выдумал?

У Щербакова перехватило дыхание. Сердце заколотило в груди. Он выпучил глаза:

– Мать, да ты что? У меня же твоё письмо есть, я его тогда наизусть выучил, ты же мне его писала! А теперь не помнишь?

Мать снова заплакала, слёзы покатились по щекам, села на табурет.

– Что же это ты, решил во всём мать свою обвинить? Не могла я тебе такое написать. Как же он не твой? С законной женой жил, а ребёнок не твой! Девушка такая хорошая, до сих пор одинокая с сыном твоим живёт. Что же ты мать свою оговариваешь? Изверга из неё делаешь? Это значит, я виновата в твоей судьбе? В том, что жену бросил с грудничком? – Запричитала: – Господи, да что же это такое! На родную мать подумать. Да как же я могла поперёк твоего счастья стать?

Она пошатнулась, прижалась к подоконнику, сунула руку в карман, достала круглый металлический футлярчик и стала откручивать крышку. Руки дрожали, пальцы не слушались. Наконец тот открылся, и она, опрокинув его на правую ладонь, стала трясти. Подождав, когда выпадет таблетка, попыталась закрутить крышку, но не смогла.

– Давай помогу! – кинулся Щербаков, протянул руку.

Мать отдёрнулась, сунула футляр с крышкой в карман, таблетку положила под язык. Продолжила причитать, подвывая и растягивая слова, шамкая губами:

– Как же ты мог о своей матери такое подумать, чтобы младенчика родного вместе с грязной водой выплеснуть из купели? Да как у тебя язык повернулся такое сказать? – в голосе звенела обида. – Получается, что я своими руками тебя лишила и жены, и ребёнка? Значит, я во всём виновата, да? Значит, всё во мне? Тебе жить не дала, отца загубила. Давайте, давайте, вешайте всё на мать, я вытерплю. Не такое терпела в своей жизни, отмолю за всех, вешайте, вешайте…

На следующее утро, встав с рассветом и не простившись, Вениамин уехал в Волхов. Весь путь он усердно вспоминал обстоятельства получения того письма – неужели его не было? Или это отец написал, или кто? Может, память подвела, и Вениамин, за прошедшие года теребя в себе причины расставания, всё переиначил? По молодости убедил себя и поверил. Или, может, это приятели так пошутили?

Когда он ворвался в квартиру и бросился к тумбочке, где хранились все документы, жена, сидевшая на диване, посмотрела на него как на полоумного. Но ничего не сказала.

Письмо было на месте. Почерк матери и конверт со штампом не давали повода сомневаться.

«Как же она могла забыть? – с ужасом думал Щербаков. – Это страшное роковое письмо, разрушившее всю его жизнь, пустившее под откос все планы и надежды! Она даже не помнит о нём. Значит, для неё это была несущественная мелочь, безделица! Так – внезапный эмоциональный эгоистичный всплеск! Забыла! Забыла по-настоящему! Ведь он видел, как тряслись её руки, не подчинялись пальцы. Она не могла солгать. Она говорила совершенно искренне!» И этот всплеск осознания неожиданно разошелся по телу Вениамина всеобщей усталостью. Точно спало напряжение последних дней. Мышцы обессилели, мысли перестали кружиться.

Щербаков пошёл на кухню, ещё раз перечитал строчки и начал медленно рвать письмо на мелкие кусочки, кидать в мусорное ведро.

Утром на службе он узнал, что в кадры пришёл приказ о его переводе в областной отдел. За один день сдал дела, и предварительно договорившись с комендантом милицейского общежития, уехал в Ленинград. К матери переезжать не захотел.

Глава 14. На страже порядка

Шувалов приподнял голову от подушки. В комнате было темно. Он коснулся ладонью половины кровати, где спала жена, но там оказалось пусто. Определил на ощупь, что одеяло откинуто, а простынь совсем остыла. Шувалов подумал, что жена пошла в детскую комнату – проведать дочь. Стараясь не шуметь, поднялся с кровати и тихо пошёл по коридору. Дверь в комнату дочери была приоткрыта, но внутри никого не оказалось. Приглушённый свет электрического фонарика, оставляемого на ночь, падал на пустую детскую кроватку. В душе поднялось смятение.

Предположил, что жена с дочкой могли пойти в ванную, и уже хотел выйти. Но неожиданно услышал тихий скрип и в полумраке комнаты заметил, как едва приоткрылась дверца шкафа, изнутри что-то блеснуло. Павел взял фонарь и, осторожно ступая, на цыпочках приблизился к образовавшейся щели. Направил луч внутрь.

В шкафу сидела дочка и лихорадочно дрожала в облепившем тельце мокром платьице.

Вид не был испуганным, но большие чёрные глаза смотрели с тупым удивлением, точно она не узнавала своего отца.

Лицо дочки казалось бледным, изнурённым, точно повзрослела на несколько лет. Неожиданно она заговорила, по-детски картавя, что «мамуля её лугает за то, что она повала каготки…»

При этом подняла подол платьица, и Павел увидел красные колготки, порванные в паху. Это были те самые его колготки, что мальчишки разорвали в школе и надели ему на голову. Он видел знакомые аккуратные импортные шовчики по бокам и торчащие изнутри разорванные распущенные нитки. В ужасе поднял взгляд на свою дочь и увидел, как лицо её залилось румянцем – решил, что она заболела, но уж слишком ярким. И подумал, что мать дала ей выпить неизвестную микстуру на спирту. И от этого губы девочки неожиданно налились сочной малиной, вызывающе набухли. А затем задрожали, и рот растянулся в презрительной ехидной ухмылке, глаза прищурились. Она снова что-то залепетала, но разобрать было невозможно, и только издевательская ядовитая насмешка таилась в каждом её слове. Взгляд стал ледяным, наполненным откровенной злостью и презрением. Шувалов отшатнулся. Отчаяние болезненной судорогой исказило его лицо. Он вытянул руку вперёд, чтобы закрыться от глаз дочери ладонью, и точно электрический заряд прошёл через пальцы к груди, ударил молнией прямо в сердце…

Павел проснулся. Было очень рано. Откинутое одеяло громоздилось на жене. Мокрая майка прилипла к телу, холодила, вызывая неприятные мурашки. За окном сквозь низкие облака едва брезжил осенний рассвет, заканчивался сентябрь. Уличные фонари продолжали светить, и