Пойди туда — не знаю куда - Виктор Григорьевич Максимов

вас там телефон есть?

— Та-ам?! А-ха-ха! — закатился Кощей Бессмертный. — Куда вам нужно позвонить — в Люберцы?.. в Париж?.. в тридевятое царство?.. Василиса, голубушка, я же — Кощей, а все Кощеи — немножко волшебники… Крекс-фекс-пекс!..

Константин Эрастович протянул руку за спину, и понятливый Мишаня Шкаф вложил в его ладонь мобильный телефон.

— Вуаля! То бишь — пожалуйте, милостивая государыня!..

И прямо из мчавшейся по Москве автомашины Василиса позвонила в Санкт-Петербург, Зинуле Веретенниковой.

— Какая еще телеграмма?! Ты где, что с тобой? — как всегда, запричитала та.

— Меня подхватил черный вихрь, то есть, извиняюсь, «тайфун». Короче, я попала в лапы Кощея Бессмертного…

— О Господи, ты что, уже совсем спятила. Васька, опомнись!..

— Уже опомнилась. Деньги не шли. Матери сообщи, что в Тель-Авиве все сплошь — русские, только в черных шляпах и с пейсами. Люблю, целую. Конец связи.

«Хороша! Чертовски хороша! — украдкой глянув на Василису, подумал Константин Эрастович. — Шлюха, конечно, — эвон, как лихо подклеилась, так ведь все они, в сущности, — он весело бибикнул переходившей дорогу старушенции, — все они, если разобраться, сучки несусветные… Шлюхи, одним словом, если называть вещи своими именами…»

* * * ИЗ ТЕТРАДИ Э. ЦАРЕВИЧА

…И занес же меня черт в Калугу об эту пору! За окошком все тот же дождь. На мокром плацу отрабатывают строевой шаг похожие на взъерошенных воробышков солдатики. Небо серое, обложное. И как же сквозь эту смурь разглядел над собой сверкающие звезды Константин Эрастович?! Где они, покажите!.. И никакой Калуги тоже как бы и нету. А уж если это действительно Калуга, то чем же она, простите, отличается от Пскова или, скажем, Барнаула?.. А вон и вездесущий, серебрянкой крашенный Ильич в кустах за клубом!

Ночью писал стихи. Вот они: Мало ль где Циолковского или вождя угораздит родиться! Парашютное небо на стропах дождя на Калугу садится… на Россию садится, на Дальний Восток и на Дунькину Дачу… Вон ведь как подфартило — не нужен платок: пялюсь в небо и плачу… Брызги влаги кропят офицерский сапог, от цветов отлетая. И которую тысячу лет из-под ног Русь уходит святая…

Только в такую вот непогодь слепыми от слез глазами можно разглядеть в заоблачье страну сердца моего — Россию неземную, сказочную мою Русь. Молюсь на Тебя, женщина с русалочьими глазами, ищу Тебя на земле, Любовь небесная!..

* * *

По дороге из камеры хранения на Ленинградском вокзале забрали спортивную сумку Василисы. Пересевший за руль Мишаня Шкаф по Садовому кольцу выехал сначала на Варшавское, а затем и на Каширское шоссе.

— Вот видите, я не обманул вас, — ослепительно улыбнулся Константин Эрастович. — Если вам в Чечню, мы действительно едем в ту сторону. У вас там дело или амурный интерес?

— У меня там муж, — сказала смотревшая в окно пассажирка.

— Вот как, — погас Константин Эрастович. — Надо же, какое совпадение: а у меня там, если не ошибаюсь, сын…

В молчании они миновали Домодедово. Километров через десять Мишаня свернул с трассы на очень даже приличную по нашим, российским меркам — с асфальтовым покрытием и разметкой — боковую дорогу. Подъехали к посту. Выскочивший из будки молодец в униформе, козырнув, торопливо поднял полосатую штангу.

— Как там у Александра Сергеевича: «…или в лоб шлагбаум влепит непроворный инвалид», — задумчиво процитировал господин Бессмертный.

— Этот влепит, — усмехнулась Василиса. — Вон какой мордоворот!

— Совершенно справедливо изволили подметить, — со вздохом согласился Константин Эрастович, — зазеваешься — и поминай как звали: либо чем-нибудь тяжелым пришибут, либо вздернут, как Наджибуллу… Банди-иты… — И тут Кощей быстро покосился на Василису и, хохотнув, пояснил: — Шучу, как вы понимаете…

Дальше пошли поля, перелески. Взобравшись на холм, дорога нырнула в лиственную рощу, по-весеннему веселую, светло-зеленую. Вскоре за деревьями замаячили башни самого настоящего замка. Василиса даже невольно ахнула, когда он открылся во всем своем великолепии: трехэтажный, с огромным ухоженным парком вокруг. Подъехали к воротам, высоченным, из кованого железа, с пиками и художественными выкрутасами.

— Ахалам-махалам! — хлопнув в ладоши, сказал Константин Эрастович, и они сами собой, точно по волшебству, отворились.

Такой дивный парк Василисе доводилось видеть разве что в фильмах по романам Агаты Кристи: аккуратно постриженные на английский манер кусты, клумбы, оранжереи, посыпанные гравием дорожки, вдоль которых там и сям белели статуи, да не какие-нибудь, извините, девушки с веслами или колхозницы со снопами ржи, а самые натуральные античные богини и боги: Дианы, Афродиты, Венеры, Аполлоны — вся-вся, с позволения сказать, греко-римская мифология.

— Между прочим, подлинники, — довольно ухмыльнулся Бессмертный, — мрамор, изволите ли видеть, музейного значения. Ко мне уже из Лувра подкатывались…

Замок был огромный, в псевдоготическом, со шпилями и подъемными мостами, стиле. Когда «тайфун», скворча гравием, подкатил к парадному подъезду, запели фанфары, из золотой пасти льва, которую раздирал здоровенный Самсон, ударил фонтан. Музыканты в старинных, свекольного цвета, камзолах и напудренных париках взыграли что-то камерное, совершенно уже забытое.

— Вивальди! — сверкнув очками, сообщил Константин Эрастович.

Василиса, у которой от всего увиденного перехватило дух, только и вымолвила:

— Надо же…

Загородная резиденция Кощея Бессмертного и впрямь впечатляла! В кадках у входных дверей стояли волосатые, как орангутанги, пальмы. Посреди отделанного мрамором переднего холла, в подсвеченной воде, лениво шевелили плавниками диковинные рыбы. Хозяина, выстроившись, встречали многочисленные лакеи в алых, с золотыми позументами, ливреях, возглавляемые величественным мажордомом с антикварным посохом в руке. Показав на него пальцем, Константин Эрастович шепнул на ухо Василисе:

— Знаете, кто этот шут гороховый? Не поверите — тот самый лягавый, который в свое время посадил-таки меня… Теперь вот — холуйствует… Митрич! — окликнул он,