По субботам не стреляю - Белоусова Вера Михайловна

Весь этот текст был написан латинскими буквами – по-видимому, в Никитином компьютере не было программы перевода кириллицы в латиницу.

«Это он нарочно! – пронеслось у меня в голове и тут же следом: – Что нарочно?! Нарочно подстроил собственное убийство?!»

Всего этого просто не могло быть, потому что этого не могло быть никогда! Но вот же он, вот он, этот проклятый e-mail, я же вижу его собственными глазами!

– Ничего не понимаю, – пробормотала я. Вид у меня, надо полагать, сделался совсем ошалелый, потому что Люська вдруг принялась меня успокаивать – ей, бедной, только этого не хватало!

– Может, его кто-нибудь мистифицировал? – предположила она. – Ты же сама говоришь – конкуренты... Если деньги большие, то и конкуренция, наверно, серьезная. В конце концов такой спектакль мог разыграть кто угодно.

– Это верно, – согласилась я. – Но, понимаешь, что странно... Не выглядел он ни напуганным, ни растерянным. Ни капельки. Может, конечно, скрывал. Да нет, не похоже. Если уж он написал тебе...

– Да-да, я понимаю, – тут же подхватила она. – Я тоже об этом думала. Если он написал мне, – значит, это его очень сильно волновало. Настолько сильно, что ни о чем другом он и думать не мог. Потому что иначе это вообще абсурд: «Волнуйтесь, подробности письмом». Если бы он был в порядке, он не стал бы такого писать. Но если он был не в себе, то...

– То я бы это заметила, -- закончила я за нее. – А я ничего такого не заметила, мне казалось, он был в полном порядке. Не понимаю.

– Даже не знаю, – задумчиво проговорила Люська, – так ли уж мне нужно знать, кто это сделал. Никиту все равно не вернешь. Я говорила со следователем. Меня встретили в аэропорту – он и еще человек из мэрии. Этот, второй, поговорил про похороны и сразу уехал. А следователь спросил, не писал ли Никита в последнее время чего-нибудь такого... о врагах... или что он чего-то боится... И представь себе, я ничего не сказала и бумажку не отдала. Просто не смогла. Все-таки это сильный аргумент в пользу... сама понимаешь. Мне хотелось посоветоваться с тобой, я думала: вдруг ты что-нибудь знаешь.

– Ничего я не знаю, Люся. И что с письмом делать – тоже не знаю. Утаиваем улику... Может, отдать? Пусть разбираются...

– Нет, – внезапно решительно заявила Люська. – Не отдам! Ты веришь в масонский заговор?

– Я – нет.

– И я – нет. Значит, кому-то очень нужно, чтоб в это поверили. А я на это работать не намерена. Не люблю, когда меня дурачат. Dixi.

Нет, не зря я с детства ею восхищалась! Когда здравый смысл вступает в конфликт с фактами, далеко не каждый способен встать на сторону здравого смысла. Чаще бывает наоборот.

– Ты говоришь: пусть разбираются, – продолжала Люська. – Пока они будут разбираться, про это письмо обязательно кто-нибудь пронюхает, и начнется черт знает что. И так уже пошло... Этот, из мэрии, сказал, что они едва уломали какое-то общество – не то «Слава Отечеству», не то «Отечество славы», – они хотели устроить митинг прямо на кладбище, чуть ли не во время похорон.

– Следовало ожидать, – сказала я. – Можно мне забрать эту бумажку? Покажу сестре.

– Ради бога, – устало ответила Люська. – Из компьютера письмо никуда не денется, пока я его не сотру. Вот еще что, Ирочка. У меня к тебе просьба... дурацкая просьба. Где-нибудь через месяц, может, раньше, я приеду и решу, как быть с квартирой. Не могла бы ты пока взять ключи и хотя бы несколько раз зайти полить цветы? Понимаешь, они еще мамины. Мне неприятно представлять, как они там мирно засыхают. Я бы соседей попросила, но нет у меня сил с ними разговаривать. Тебе ведь недалеко. Или возьми их к себе – это еще лучше.

Нельзя сказать, что эта просьба меня обрадовала. Мне совсем не хотелось идти в ту квартиру. Но отказать Люське я, конечно же, не могла.

– Давай, – сказала я. – Только... разве она не опечатана?

– Нет. Печати сняли еще вчера, к моему приезду, – следователь сказал. Но я все равно отказалась туда ехать.

– Фамилия следователя – Соболевский? – зачем-то поинтересовалась я.

– Нет, кажется, Петрушенко. А что?

– Да ничего. Значит, другой. Со мной ведь тоже беседовали.

– О господи! – вздохнула Люська. – Ну хорошо, спасибо тебе заранее.

Она взглянула на часы и встала.

– Пора.

Народ подтягивался к кладбищу постепенно. Когда мы шли туда, вокруг было относительно пусто, только у входа стояли кучками бородатые молодые люди мрачного вида. Все было тихо – не то граждане вняли просьбам городских властей, не то городские власти сумели задержать поток граждан на соседних улицах. На глаза мне попались несколько человек с телекамерами, но они не последовали за нами, а остались стоять на улице.

Когда мы выходили, снаружи уже была огромная толпа, люди продолжали стекаться со всех сторон, и дорогу нам расчищала конная милиция. Во время похорон мне, разумеется, было не до размышлений. В голове вертелся туманный калейдоскоп, и в этом калейдоскопе мелькали знакомые и незнакомые лица, всего, наверное, человек двадцать. Среди прочих мелькнуло лицо Алены Субботиной, я машинально кивнула ей, но она посмотрела сквозь меня и отвернулась.

Я плохо помню эти похороны... А на обратном пути снова начался этот лихорадочный бег по кругу – в бесплодных попытках за что-нибудь уцепиться и что-нибудь понять. После разговора с Люськой одной загадкой стало больше. Теперь мне не давали покоя не только «шантаж», но и Никитино письмо. Совершенно нелепое, если вдуматься, письмо. Не пишут таких писем близким людям, особенно находящимся на большом расстоянии. Ну что, в самом деле, за демагогия: «Не волнуйся»! Если не хочешь волновать, не пиши таких писем. Можно подумать, в Никиту вселился бес, который водил его рукой и заставлял писать невесть что. Не лучшая версия. Чем больше я старалась рассуждать логически и анализировать, тем чаще ловила себя на том, что просто твержу про себя, как сорока, что-нибудь вроде: «Как же так?» В конце концов у меня разболелась голова. Добравшись до дома, я рухнула на кровать и проспала до самого вечера.

Около семи я проснулась и с наслаждением втянула носом воздух. Из кухни доносился изумительный запах чего-то печеного, уютного, домашнего, бесконечно далекого от всех безобразий последних дней. На мамином языке это значило: «Жизнь продолжается!»

– Ты решила меня утешить? – спросила я, выскакивая на кухню и хватая с тарелки булочку с корицей.

– Ирка! Она горячая, это вредно! Положи на место! – воскликнула мама.

– Не дождетесь, гражданин Гадюкин! – гордо заявила я и запихала булочку в рот. В эту минуту зазвонил телефон.

Почему-то его резкий звук подействовал на нас с мамой, как набат, хотя звонить мог кто угодно из знакомых. Мы обе вздрогнули и в испуге уставились друг на друга.

– Подойдешь? – спросила мама.

Я обреченно кивнула. Звонил следователь Соболевский.

– Ирина Григорьевна, – сказал он, – вы не могли бы зайти ко мне завтра в двенадцать?

«Интересно, что бы он сделал, если бы я ответила: «Извините, не могу»? – подумала я, а вслух, само собой, сказала, как пай-девочка: «Да, конечно», – стараясь говорить спокойно, хотя, честно признаться, сердце у меня упало. Голос Соболевского не предвещал ничего хорошего. Не то чтобы он был суров, вовсе нет. Наоборот, он звучал подчеркнуто мягко и даже как будто сочувственно. Это-то и было хуже всего.

Меня так и подмывало спросить, чего ему от меня надо, но я удержалась, понимая, что толку от этого не будет. Завтра – так завтра. Он объяснил, куда и как мне пройти, и на этом наша беседа закончилась. Я повертела в руке трубку, собираясь с мыслями, и вспомнила, что мне опять нужно звонить и отпрашиваться с работы. На этот раз шеф отреагировал неожиданно: он впал в неистовство. Не потому, разумеется, что не мог пережить моего отсутствия. Его взбесило другое.

– Идиоты! Бездари! – бушевал он. – Почему они не могут от тебя отвязаться?! Не придумали ничего лучше – прицепиться к девчонке! Ничего не могут и не умеют, вот и ищут козла отпущения!