Имеющий уши, да услышит - Татьяна Юрьевна Степанова

настежь все затворенные в анфиладе комнат двери. Его Темную Светлость он обнаружил в будуаре – Пьер Хрюнов, сам недавно вернувшийся из Успенского, переодевался: он скинул свой фрак, но в розовый атласный халат облачиться еще не успел, оставаясь в кружевной рубашке и панталонах на широких подтяжках.

– Чем обязан, граф? Вы… вы что?! Вы что себе позволяете?!

Он завизжал так, когда Комаровский, подойдя, схватил его за шиворот и рявкнул:

– Раздевайтесь!

– Вы в своем уме?! Как вы смеете так со мной… князем… столбовым дворянином обращаться? Да я государю напишу жалобу! Я вас в порошок сотру!

– Может, на дуэль меня еще вызовете? Раздевайтесь, кому сказал! Спину мне покажите свою!

– Я противник дуэлей! – орал Пьер Хрюнов, отбиваясь. – С вами стреляться?! Да вы, говорят, в туз из пистолета с семи саженей… а я человек не военный!! Слуги! На помощь! Караул! Вашего господина убивают!!

Дверь будуара открылась, и возникли, словно трое из ларца, мужики Андрон, Агафон и Никита – они до сих пор щеголяли в корсетах от рукоблудства, изобретенных Хрюновым. Агафон, вооруженный дубиной, сразу попер на Евграфа Комаровского – замахнулся и…

Комаровский отшвырнул от себя Хрюнова, повернулся, отбил дубину правой рукой, а левой нанес удар в челюсть – Агафон вышиб спиной окно будуара, вылетел на улицу и шлепнулся на газон. Завидев это, Андрон повернулся спиной и моментально убежал, голося «караул». А Никита бухнулся Комаровскому в ноги, стукаясь лбом об пол, истово ухая, как филин:

– Государьбатюшкагенералграфвашесительтссство!!! Не вели казнить, вели слово молвить! Если он, барин наш, супротив царя что удумал, то мы ни-ни! Подневольные мы, но не по пути нам с ним, супостатом, либералом, крамольником, змеем подколодным!

– Пошел вон, дурак! – приказал ему Евграф Комаровский, и Никита на карачках убрался из будуара.

Евграф Комаровский поднял с ковра сучившего ногами Пьера Хрюнова, который тщетно пытался спрятаться под широкую кровать – живот ему мешал, рванул на нем кружевную рубашку, обнажая спину и грудь.

Вся кожа Его Темной Светлости была исполосована застарелыми зажившими рубцами от ударов плетью и палками, шрамы были и на жирных плечах, и на руках.

– На каторгу пойдешшшььь за это, сссволочччь, – отбросив все церемонии, прошипел Пьер Хрюнов, прожигая Комаровского ненавидящим взглядом. – Засужу тебя, никаких денег не пожалею, засужу… Или того хуже… Смотри, твое сиятельство, как бы не заступился за меня кое-кто…

– Кто? Отец твой Темный? – Евграф Комаровский шарахнул его о стену будуара. – А ты ведь сказал мне, что не его сын. Что это все вздор и суеверия местных. Отрекся от папаши!

– Ну сссмотррриии, погоди… получишь сссвое, – Пьер Хрюнов шипел и точно как «змей подколодный».

– Одно дело, когда у местных крестьян задница порота, а другое дело, когда и у господ тоже. Наследственная память о батогах, да, Петруша? – Евграф Комаровский приблизил к нему лицо свое, сгребая за грудки, за лоскуты рубахи. – Это твой папа так тебя плетьми угощал? Там, в оранжерее, да? Ты ведь там часто бывал с ним, чему он тебя там учил, что показывал? Ты смотрел вместе с ним, как они умирают от истязаний, как их потом закапывают в землю, словно падаль… Ты все это видел, ты сам в том зверстве участвовал?

– Нет! Я только наблюдал и… Тебе этого не понять. Ты именуешь все это зверством, а для нас с отцом то был просто иной взгляд на жизнь, на смерть, через призму страданий и боли! Он… мой отец, он их всех безумно любил! – выкрикнул страстно Пьер Хрюнов, и лицо его вдруг изменилось – злоба и ненависть словно испарились, лик просветлел, озаренный воспоминаниями. – Это высшее проявление любви, а не зверство! Он мне рассказывал – отроком над ним надругались жестоко сверстники в Шляхетском корпусе. И те страдания, что он претерпел ребенком, боль и унижение стали для него уроком и наваждением! Он сам был жертвой и никогда не мог того забыть. С тех самых пор он жаждал испытать страдания и боль снова и снова! Он терпел все муки наравне с теми, кого желал и хотел… Кого любил, кого обожал! И не грязная плотская связь то была, а полное единение духовное в страдании и боли, где палач и жертва менялись местами! Тебе такого понять не дано. То понимал маркиз де Сад, которого такие, как вы, объявили сумасшедшим извергом! И я! Я понимал своего отца! И я любил его! Я его боготворю до сих пор!

– И так любя на свой извращенный лад, ты его убил – в Охотничьем павильоне в мае тринадцатого года, – объявил Евграф Комаровский, отпуская Хрюнова, поразившись и словам Его Темной Светлости, и его виду – исступленному и одновременно просветленному, полубезумному, отличному от привычного, почти комичного образа изобретателя корсета от рукоблудства. – Эдип убил Актеона, потому что никакой Артемиды и в помине не было, да? Таким был ваш с отцом личный миф?

– Я его не убивал!

– Не лги! Ты только что сам почти признался в убийстве!

– Я не признавался! Ты опять ничего не понял, граф! Да я бы волосу не дал упасть с его головы! – воскликнул Пьер Хрюнов. – Если все они… другие… эти мертвые души чего-то всегда от него хотели – денег, блуда, распалявшего их похоть, оргий, веселья, вина, наследства, угодий, протекции при дворе, то я… я один был всегда на его стороне бескорыстно! Потому что он открыл мне такие вещи, о которых я сам грезил, но не смел даже решиться помыслить… А он освободил меня от условностей, сделал свободным человеком! Мы были вместе – он и я, и мы сами выбирали, к чему влечет наше сердце. Мы любили друг друга! Мы разделяли с ним все! Я бы умер за него!

– Ты не умер, ты убил его в павильоне. Возможно, ваша взаимная порка и пытки зашли слишком далеко, ты нож схватил и ударил его раз… еще… еще…

– Нет! Я не убивал отца!

– Тогда кто его убил? Не смей мне врать, что ты никого не подозреваешь!

– Байбак! Это он его убил. – На толстом лице Его Темной Светлости снова возникло очень сложное выражение. – Отец его любил как сына, он его воспитывал, но полукровка, он из чужих мест, он такой дикарь… Он не разделял… Он не остался с отцом, он сбежал в Петербург. Его карьера при дворе пошла в гору. Он имел большие амбиции. А отец… отец был уже смертельно болен, он утратил осторожность, слухи ползли по уезду… Могло все открыться. Если бы такое случилось и