Имеющий уши, да услышит - Татьяна Юрьевна Степанова

– Ладно, я тебя понял, старик. Как имя помощника стряпчего, того чиновника из Москвы, не помнишь?

– Не знаю, барин, они вместе в имение приехали. Их молодые господа приняли, Павел Антонович и раньше, до болезни старого барина, во все дела имения вникал. Толку-то от того только мало. Я ж говорю – разорение сплошное!

– Ты сегодня днем барина для выхода к гостям сам одевал, готовил?

– Собственноручно, ваше сиятельство. – Старый лакей поклонился. – Церемониал знаю досконально.

– Как он чувствовал себя? Ел, пил? Что конкретно?

Клер подумала – Комаровский все же не может сразу отмести версию отравления, несмотря на вердикт Гамбса, что такового нет.

– Ничего он не ел со вчерашнего обеда. А пил шоколад, я сам ему приготовил, как он любит, с перцем кайенским. Кухарка-то наша, дура, и понятия не имеет, как шоколад на французский манер варить. Барин в уборной долго сидел, облегчался на горшке, запорами он страдал. А я шоколад варил на спиртовке ему. Потом помыл его. Сам-то себя он уже не обихаживал.

– По-твоему, он сегодня в зале при гостях снова Темного увидел?

– Вы же сами слышали, ваше сиятельство. Испугался он до жути.

– Я видел, что к барину твоему девочка подошла, невеста нареченная вашего младшего господина.

– Может, оно, конечно, и так, только мы с Тишкой братом иное видели, ваше сиятельство.

– Что вы видели?

– А то, что он прямо на вас указывал, ваше сиятельство. – Старик-лакей остро смотрел на Комаровского. – Он на вас при всем честном народе пальцем показал, уж не прогневайтесь. И то мы все тайком гадаем здесь – ну, девок насильничали в полях… ну ладно, это, может, и не Темный-то… А вот как вы тут появились вдруг, так всю семью стряпчего и вырезали. Темный, он ведь любой облик может принять, кожу с человека он сдирает и на себя надевает, словно новое платье. Так что… уж не прогневайтесь, слухи-то теперь о вас в округе ползут дурные.

– Вот так они всегда. И бороться против дури их идиотской невозможно. И даже смерть человека не кладет домыслам вздорным предел.

Они оглянулись – в дверях буфетной стоял Павел Черветинский. Лицо его до сих пор было мокрым от слез, и он их не стыдился. Багровые струпья кожной коросты на лбу выглядели как проказа.

– Мишка, уйди с глаз моих, – бросил он старику-лакею. – Стыдно тебе в такой скорбный час распускать сплетни о моем покойном отце, твоем барине и благодетеле, но я тебя прощаю. Потому что давно понял – с такими, как вы, поделать ничего нельзя. Вас хоть кнутом бей, а вы будете на своем стоять, что отец мой колдун, что Арсения Карсавина он позвал, как царь Саул в Библии: «тяжко мне очень, поэтому и вызвал тебя, чтобы научил меня, что мне делать»[32]. Это вам, граф, он сейчас плел? Мы с братом слышали подобное сто раз.

Старик-лакей съежился под его взглядом и юркнул вон из буфетной.

– Примите наши глубокие соболезнования, Павел, – произнесла Клер.

– Я могу вам чем-то содействовать? Вызову стражников, чтобы с похоронами вам помогли, – предложил Комаровский.

– Буду вам очень признателен, граф, – с чувством ответил Павел Черветинский.

Они оставили его – в такой момент не до расспросов и допросов. Большинство гостей уже покинуло Успенское. У дома стояли всего два экипажа. В одном ждали гувернантки Лолиты-Дианы, в другой как раз садились Юлия Борисовна и Гамбс. Лолита-Диана гарцевала на своем пони в дамском седле возле Юлии, что-то ей рассказывала по-французски.

– И что нам теперь делать, Евграф Федоттчч? – тихо спросила Клер. – Не могу не заметить – несмотря на всю дикость рассказа суеверного слуги, в его словах была логика.

– Когда Черветинский заорал, он точно в мою сторону пальцем ткнул, – Евграф Комаровский о чем-то раздумывал. – Но рядом со мной еще двое были – Хрюнов и Байбак. И я вот думаю… А что если то было не просто безумное предсмертное видение у старика? Не метафора? Может, он что-то конкретное ведал и хотел, чтобы узнали все собравшиеся? При Карсавине из этих двоих Байбак в основном в здешних местах отсутствовал, бывал у воспитателя своего наездами, служил в Петербурге. А вот Пьер Хрюнов, его сынок, находился постоянно. После обнаружения трупов в оранжерее пора настала потолковать с ним начистоту. И потом…

– Что? – Клер видела, как он встревожен.

– Помните, мы в документах архива жандармерии с вами читали – обстановка в павильоне, как ее нашли на момент убийства. Карсавин там кого-то истязал… А у его сынка Хрюнова, вы сами заметили, все руки плетью исполосованы, шрамы… Так вот я подумал… Не смешивается ли в сих порочных местах миф об Актеоне с мифом об Эдипе?

– Об Эдипе-отцеубийце?

– Понимаете меня с полуслова, Клер. Вспомните, как Пьер Хрюнов вел себя в часовне? Разве это не похоже на угрызения совести, на чувство вины?

– Не знаю, мне тогда иное показалось. Хорошо, раз вы так считаете, Гренни, отправимся прямо сейчас к сыну Темного, он недавно лишь отсюда уехал, возможно, в пути его перехватим.

– Нет, я к нему должен один… – Евграф Комаровский смотрел на Клер. – С ним при политесе… при вас, мадемуазель, вежливостью ничего не добьешься. Я с ним сам потолкую, как у нас в корпусе порой, без церемоний… Не надо вам при этом присутствовать, а то совсем во мне разочаруетесь. Еще решите, что я не я, а Темный, который и правда мою шкуру, как ту медвежью… на себя напялил.

– Никогда я так не решу, Гренни, – твердо ответила Клер. – Но если вы считаете, что вам надо поговорить с князем по-мужски, значит, так тому и быть в данной непростой ситуации.

– Вы истинная английская леди, Клер. Возвращайтесь с вашей подругой в Иславское. Я, как закончу, сразу приеду к вам, и мы решим, что делать дальше, в зависимости от того, что я узнаю от Хрюнова.

Клер послушно направилась к экипажу Юлии Борисовны, ища глазами свою лошадь. А Евграф Комаровский вскочил на коня, словно персонаж им же созданного когда-то романа «Невинность в опасности», и поскакал искать правду-истину там, где добиться ее было ой как трудно.

Глава 27

Мертвые души

Добравшись до Николиной Горы, Евграф Комаровский спешился у гнезда Пьера Хрюнова, бросил поводья выскочившему из барского дома лакею, достал из седельной сумки панчангатти, сунул его за пояс сзади под редингот. Он прошел прямо в дом, без доклада, игнорируя переполох слуг, ударом ноги распахивая