Владимир КОРОТКЕВИЧ - Черный замок Ольшанский

– Ну что, наклевывается что-нибудь? – спросил Ничипор Ольшанский.

Он стоял поодаль вместе с Вечеркой, Высоцким и Гончаренком.

И хотя, отгребя новую порцию разной трухи, на глубине шести стоп от «материка» мы действительно только что нашли изображенный на камне контур корабля, я ответил уклончиво:

– А черт его знает. Тут такая головоломка, что нельзя быть уверенному ни в чем… Возможно… что-то найдется, а скорее всего – нет.

Я не хотел рассыпать почти завершенного узора в калейдоскопе.

До вечера мы расчистили почти всю площадку. Я уже приблизительно видел, где пол сделан из меньших плит. Там можно было предположить существование замурованного лаза. Поэтому я специально не позволил ребятам делать раскопку до конца.

– На сегодня достаточно. Завтра с утра займемся снова.

Они ворчали: азарт есть азарт.

– Ничего, ничего. Оставьте немного приятного ожидания и на завтра.

– Приятного, – с порядочной долей издевки сказала Сташка. – Ничего там приятного не будет.

Я помрачнел:

– Если я даже прав, то один день ничего уже не даст и ничего не изменит. Даже если догадки правильные. Потому что люди – мы в этом случае – опоздали с помощью. На добрых три с половиной столетия.

Глава VIII

Два призрака в лощине нечисти и дама с черным монахом, или паршивый

белорусский реализм

…Мы умылись в реке, и я пошел проводить Сташку и ее команду до лагеря. Там уже весело плясало пламя костра и шипел котел с супом, судя по запаху, куриным, а возле него колдовала худенькая Валя Волот. Все расселись вокруг костра.

– Что это вы так поздно? – спросила Валя.

– Свинья полудня не знает, – ответил Седун. – Да и не только мы виноваты. Петух ведь еще не сварился.

Я чувствовал, что Генка снова что-то готовит.

– А все она, – сказал Генка, кивая в сторону девушки. – Не надо было ей смотреть, как петуха резали. У нее глаз живит.

И вздохнул с фальшивой печалью:

– Так долго мучился петух.

И тут Валя удивила меня. Видимо, Генкины глупости даже у нее в горле сидели.

– Э-эх, – воскликнула она, – не человек, а засуха. Да еще такая засуха, что и сорняки в поле сохнут.

– Сам он сорняк, – сказала вдруг Тереза.

– А моя ж ты дорогая, а моя ж ты лапочка брильянтовая. А я ведь на тебе жениться хотел.

– На которой по счету? – спросила Тереза. – Женись, только не на мне.

– Женись, чтоб дурни не перевелись, – добавила Валя.

Генка притих, понимая, что уже все хотят прижать ему хвост. После еды он даже вежливо сказал «спасибо», но Волот и после этого осталась непреклонной.

– Спасибо за обед, что поел дармоед.

– Милосер-рдия! – взмолился Генка.

Девчатам и самим уже не хотелось добивать «дармоеда». На компанию опустился тихий ангел.

Я не знаю ничего лучше костра. Он пленяет всегда. Но особенно в таком вот мире, залитом оливково-золотистым светом полной луны. Повсюду мягкая однотонность, повсюду что-то такое, что влечет неизвестно куда. К в этой слегка даже серебристой лунной мгле – теплый и живой багряный мазок.

Художники понимают это. Хорошие художники.

– Мне пора, – со вздохом сказал я и поднялся.

– Пожалуй, я провожу вас до края городища.

Прохлада ночного воздуха на лице. Особенно ласкового после жара костра. Мы шли в этой мгле. Костер отдалялся и превратился уже в пятнышко, в живую искру. Слегка прогнутой чашей, оливково-серебристой под луной, перед нами лежало городище, обособленное от остального мира тенью от валов.

– Лунный кратер.

– Станислава, ты не передумала?

– О чем?

– Не раскаиваешься?

– В чем?

– В том, что сказала вчера.

– Нет, – тихо сказала она. – И думаю, что не буду раскаиваться. До самого конца.

– И я. До самого конца. Все равно, скоро он наступит или нет. Только я не знаю, чем заслужил такое от бога.

– А этого ничем не заслуживают.

– Ни внешностью, ни молодостью, ни поступками, ни даже великими делами?

– Иногда. Если такое уже и без того возникло. А оно приходит просто так.

Я взял ее руки в свои. Потом в моих пальцах очутились ее локотки, потом плечи.

Я прижал ее к груди, и так мы стояли, слегка покачиваясь, будто плыли в нереальном лунном зареве.

Потом, спустя неисчислимые годы, я отпустил ее, хотя этот мир луны был свидетелем того, как мне не хотелось этого делать.

– Прощай, – сказал я. – До завтра.

– До завтра.

– Что бы ни случилось?

– Что бы ни случилось с нами в жизни – всегда до завтра.

– Боюсь, – сказал я. – А вдруг что-нибудь непоправимое?

– Все равно – до завтра. Нет ничего такого, чтобы отнять у нас вечное «завтра».

Ноги сами несли меня по склону. Я способен был взбрыкивать, как жеребенок после зимней конюшни. Все нутро словно захлебывалось, до краев переполненное радостью.

Была, впрочем, в этой радости одна холодная и рассудительная жилка уверенности. Уверенности и знания, которые росли бы и росли, дай я им волю. Однако я им этой воли не давал, сверх меры переполненный только что происшедшим и новорожденным чувством безмерного ликования.

И я не давал воли внезапному озарению, которое пришло и не отпускало меня, став уверенностью и знанием. В этом была моя ошибка.

Но я просто не мог, чтобы в моем новом ощущении единства со всем этим безграничным, добрым и мудрым миром жили подозрения, ненависть и зло.

Я вступил в небольшую лощину, лучше даже сказать, широкое русло высохшего ручья. Слева и справа были довольно крутые косогоры, тропинка вилась по дну и выходила в неширокий проем, за которым, не мигая, висела большая неподвижная звезда.

Туманно и таинственно стояли в котловине в каком-то никому не ведомом порядке большие и меньшие валуны. Это было место, в котором старая народная фантазия охотно поместила бы площадку для совещаний разной вредной языческой нечисти. Она вымирает, но все равно в такие вот лунные ночи, когда вокруг светло и только здесь царит полумрак, сюда слетаются на ночное судилище Водяницы[170], Болотные Женщины[171], феи-Мятлушки[172], Вогники[173] с болот, Карчи[174], Лесовики[175], Хохолы[176] и Хохлики[177] и другие полузабытые кумиры, божки и боги. Вспоминают, плачут по былому, творят свою ворожбу, предсказания, суд.

Дыхание трав увядающих тает,Сочится туман над стальною водой.В низине, где замок почиет седой,Последняя фея сейчас умирает.

Эта лощина – последний уголок их когда-то безграничного царства. Эти еле видные, тускло мерцающие камни – их поверженные троны. Троны в лощине, в которой густо настоялась их тревога, бездомность и обреченность. Их последняя безнадежность в мертвой пустоте бездуховности. И единственное живое – живое ли? – существо в этом мире заброшенности и хмурой Печаля.

Нет, я не был здесь единственным живым существом. Передо мной как раз на том месте, где тропинка ныряла в узкую расселину, чтобы метров через десять вырваться на простор, возвышалась очень высокая тень человека.

Эта тень подняла руку и медленно опустила ее. Все это творилось в полном молчании, которое обещало очень недоброе.

Я оглянулся – еще одна тень блокировала второй выход, тот, через который я забрел в эту ловушку.

А я ведь все уже понял, я знал и мог предвидеть это. Но я, ослепленный своим счастьем, смирил, заглушил, удушил свои предчувствия, не дал им воли.

И теперь расплачивался.

– Вы кто? – прикидываясь вполне безмятежным, спросил я.

Он молчал. И вдруг на темном пятне лица возникла тусклая белая подкова – неизвестный улыбался.

– Впрочем, можете и молчать. Я знаю и так.

Их позы красноречивее всех слов говорили о том, что этому моему знанию я и обязан этой ночной встречей и что она не может окончиться для меня добром. Потому что моего молчания о том, что я знал, нельзя было купить, но его можно было добыть, повстречав вот так на узкой стежке, перекрыв все пути. Они и повстречали. И это была не первая их попытка добыть молчание такой ценой.

– Здорово, Гончаренок, – сказал я, покосившись на того, что подходил сзади. – И ты здорово живешь, Высоцкий. Что, покой очертенел любителю «тихой жизни»?

– Ну, здорово, – это процедил наконец первые слова Высоцкий. – Доброй ночи, Космич.

– Вряд ли она будет добрая.

– И здесь ты не ошибаешься, – с ленивым спокойствием сказал он.

– Напрасно вы задумали, хлопцы. Напрасно начали. Мое молчание уже ничего не стоит. Я нарушил его. И если со мной что-то случится – те люди сделают свои выводы. И на этот раз они колебаться себе не позволят. Медлить не будут.

– А нам и не надо. Это не купля молчания, – отозвался Гончаренок. – И даже не месть. Просто итоги подбиваем. Ты свое дело сделал, привел нас до тобой же открытого тайника. А уж вскрыть его – тут нам целиком хватит твоего молчания до утра. Это для нас оно будет – до утра. Для тебя оно будет – на неопределенное время. Даже если рассчитывать на трубу архангела.