Владимир КОРОТКЕВИЧ - Черный замок Ольшанский

– Какого?

– Что означали те слова из кошмара: «два стража неотпетые и один некрещеный»? Кто они были, эти трое?

– Послушайте, – сказал ксендз, – у вас в самом деле нервная неуравновешенность.

Мы вышли на свет. Зеленела трава. Низкое уже солнце бросало апельсиновые отсветы на листву. Из-за ворот, с пыльной деревенской улицы, долетал спокойный и мирный хорал вечернего стада: мычание коров, жалостно-гнусоватое блеяние овец.

Я взял Сташку за руку, и тут меня затрясло. Так, что я боялся произнести даже слово, чтобы оно не прорвалось рыданиями облегчения. Не за себя, можете мне поверить.

– Ты не сожалеешь о сегодняшнем дне? – шепотом спросила она.

– Нет. Кто-то сказал: «Я не знал, как выглядит мой родной дом, пока не вышел за его стены. Я не знал, что такое счастье, пока не прошел безднами беды…» Я не сожалею о сегодняшнем дне.

И, однако, мне довелось под конец пожалеть о нем.

Возле дома навстречу мне бросился Мультан.

– Слава богу, живы. Слава богу, хоть вы живы. Потому что троих в один день…

У меня сжалось сердце.

– Кто?

– Вечерка сегодня вытаскивал шнур возле Дубовой Чепы[169] (черт его знает, чего он всегда его среди этих пней ставит) и вытащил…

– Лопотуха?

– Он. Милиция увезла уже. Наверное, упал в темноте с крутого обрыва. Виском о пень или о мореный дуб – вон сколько их там торчит у берега. И готов!

Я вспомнил достойного жалости, безобидного человека-страдальца, его беззащитное «мальчик, не надо» и как он пытался напугать меня, чтобы не шлялся у замка, не посягал на «его дом». Вспомнил свои подозрения и представил последнее стеклышко из калейдоскопа: тело утопленника.

И тут я понял, что я – осел.

Глава VII

О жизненной необходимости

основательного изучения

старославянской грамматики и

алфавита, о без пяти минут докторах наук, которые тоже бывают ослами, и одной помощи, пришедшей

непоправимо поздно

Мы сидели с Хилинским на берегу заводи, там, где впадала в нее Ольшанка. Очень широкая в этом месте заводь исходила паром, над ней стояли маленькие и редкие столбы тумана, чуть подсвеченные новорожденным солнцем.

Рыбачили. Вернее, удил один он, изредка подсекая то плотвичку, то небольшого голавля. Уже десятка два рыбок плавали в его ведерке, временами начиная беспричинно, как по команде, громко всплескивать.

– Все ясно, – сказал он, выслушав меня. – Ясно, что Лопотуха должен был погибнуть после врачебного заключения Лыгановского. Кто-то испугался, что к нему вернется психическое равновесие.

– Из тех, кто присутствовал тогда?

– Почему? Каждый из них мог рассказать об этом кому-либо из родных или знакомых.

– Лыгановский таки уехал.

– Да. Он сказал: «Если каждое мое слово в этом чудесном и высокоморальном крае будет приводить к таким результатам, то мне лучше исчезнуть. И пусть они здесь живут согласно своим обычаям и нравам. Мне до них теперь, что Кутузову до Англии».

– А что было Кутузову до Англии?

– Ну, когда мы слишком уж носились да цацкались с новой союзницей, так он сказал «пфуй» и императору и такой политике, добавил что-то в смысле: «А по мне так хоть сейчас же провались этот остров – я бы и не охнул».

– Д-да-а, а гуманностью тут фельдмаршал не отличился.

– И все же я никого из присутствовавших тогда не могу заподозрить, не вижу также, кого связывало бы прошлое с этим несчастным.

– Мы еще очень мало знаем. И потому не можем предвидеть и предотвратить поступки этого или этих. И ты прав: могли кому-то и рассказать.

– «Предотвратить». А тут из-за нашего незнания гибнут и гибнут люди. Вы не погибли вчера только чудом.

– Думаешь, искусственный, подстроенный обвал?

– А то как же. Обвалился кусок стены там, где ломали. И тут же к сотрясению добавилась сила, приложенная к плитам.

Подсек. На этот раз вытащил окунька.

– Брось, – неожиданно попросил он. – Не твое это дело. Это начинает становиться очень опасным. В следующий раз все может закончиться не так удачно. А тут еще твое нервное состояние. Всякий может сказать, что делом занимался псих. Не будет доверия.

– И пускай не будет. – Во мне вдруг проснулся юмор висельника, чего я от себя никак не ожидал. – Здесь столько умных, что обязательно нужен хотя бы один ненормальный. Если не Лопотуха, то пускай уж буду я.

– Ну-ну. Сумасшедшие иногда должны высказывать парадоксы и еретические суждения. Даже замахиваться на авторитеты. Особенно если прежде грешили передовыми взглядами.

– Ну, конечно. Сверхъестественное презрение к ругани и восхвалениям… И куда же это я попал? И куда могут завести человека передовые взгляды? А ведь многие считают свои взгляды передовыми. А у кого совесть атрофирована – те все себя передовыми считают. Изобретают газы, атом, дыбу, шовинизм, исторические поступки, эшафоты. И учат этой морали, если знают, что на нее махнули рукой… Открывают, открывают то, до чего никому нет дела. А вот обыкновенное средство от зубной боли или от радикулита, когда у человека зад болит… Человечество от этого воем воет, а им изобрести слабо. Они копаются в глаголицах…

– Ну, ты даешь. Просто пуританский… – И вдруг уставился на меня. – Ты что, морского змея увидел?

Он, видимо, даже испугался, увидев, что я застыл, уставившись в одну точку, словно одеревенел.

Моя удочка успешно сплыла бы на середину заводи, если бы он не перехватил ее.

– Ну вот. Ну вот и у тебя что-то попалось. Ты гляди, как повел осторожно… А, черт! Да что, наконец, с тобой?

Но тут я начал трястись от смеха. Поначалу тихого, а потом совсем уже нестерпимо безудержного.

– Да что с тобой, хлопче? Ты в самом деле свихнулся, что ли?

– Идиот! Идиот!

– Согласен, но почему?

– Я сказал… ой… про глаголицу…

– Не ты первый.

– И только тут мне стукнуло в голову… Мы искали под третьей башней.

– Правильно. – третья буква, что в кириллице, что в глаголице.

– Да. И в глаголическом… ах-ха-ха! – первая буква и имеет под титлом значение один. – имеет значение два, а – имеет значение три… Ой, держите меня! И нас чуть не засыпало и не убило под третьей башней.

– Та-ак. Не вижу ничего смешного. Своеобразный юмор.

– Дело в том, что – действительно один, два и три. Так в глаголице. Но в кириллице – не имеет числового значения. И никогда не имела, как , как дервь , как Ш, Щ, Ю и другие. Не имела.

– Как-как?

– А вот так. И значит стоп вниз, это означает 6, а не 8 стоп вниз. Б и Ж не имели в древней Белоруссии числового значения. – первая башня, никакая, понимаешь, никакая. – это вторая башня от угловой. Значит, ошиблись не только мы, но те, кто хотел нас засыпать… Они ничего не знали, они только следили за нами. А все, что мы…

Я изнемог от смеха, совершенно обессилел:

– Господи! Олух! Олух! Осел ременные уши.

– Ничего, осел на четырех ногах и то спотыкается.

– Ну, хватит. Я больше не позволю этому ослу спотыкаться. Мулом мне стать, если это будет не так.

С этого момента я твердо решил, что никто, ничто и никогда в ослы меня не запишет. История когда-нибудь докажет, так это или не так.

Пока мы дошли до места, где нам нужно было расходиться, я поведал Хилинскому все свои соображения по этому делу. Пускай передает дальше кому хочет. Я больше не желал рисковать. Мало ли что могло случиться со мной в этом идиотском уголке?

Он слушал внимательно, а потом, ничего не комментируя, произнес каким-то безразличным голосом:

– Похоже на то. – И после паузы добавил: – И еще тебе пища для размышлений: «БТ» никогда, с самого основания ларька, киоскеру не отпускали.

Что мне было до «БТ» и до этого бедняги Пахольчика? Меня удивило другое.

– Так, значит, поиски идут? Их не оставили?

– А-а, – отмахнулся он, – я ничего не знаю. Щука как-то обмолвился.

…Через день наше тихое пристанище превратилось в столпотворение вавилонское. Сновали между Ольшанами и Ольшанкой разные машины и разные люди. Приезжали даже из Кладненского и столичного музеев.

Меня это не касалось. Я сделал свое и, на этот раз, надеялся, что без ошибки. Я просто делал то же, что и прежде. Вместе с хлопцами, вместе с археологами (где прибыль, там помощников гибель) выносил мусор и щебень. На этот раз из второй башни. И все эти дни я, словно предчувствуя недоброе, пребывал в самом дрянном настроении.

Приходили и уходили местные жители. Иногда на холме люди собирались даже в маленькие группки, где оживленные, а где и мрачные.

– Ну что, наклевывается что-нибудь? – спросил Ничипор Ольшанский.