Кража Казанской - Евгений Евгеньевич Сухов

посмотрела Евгения на барона. – Боюсь расплакаться, не хочу, чтобы кто-то видел мои слезы.

– Пусть так и будет… Мы будет рядом, – согласился начальник тюрьмы.

Евгения Кучерова нерешительно зашла в довольно уютную комнату с двумя небольшими оконцами, завешенными легкими пестрыми занавесками, через которые просматривались толстые прутья решетки. При каждом порыве ветра занавески неряшливо бултыхались, пучились, а потом вновь смиренно обвисали. В одном углу стоял громоздкий шкаф, в другом узкая тахта, укрытая байковым одеялом. Увидев ступившего ей навстречу исхудалого острожника, барышня невольно отшатнулась. Стоявший перед ней человек совсем не походил на элегантного ухоженного мужчину с прямой осанкой, которого она знала в детстве. Перед ней предстал скрюченный старик, побитый болезнями, с глубокими морщинами на высушенном лице, и видно было, что его жизнь стремительно катилась к закату. Только присмотревшись, Евгения осознала, что это ее приемный отец, – прежними оставались только его темные, глубоко запавшие в череп глаза.

– Дочка моя, это ты? – хриплым голосом произнес Варфоломей Стоян, сглотнув горький ком, перехвативший горло. Утерев выступившую слезу, продолжил: – Поначалу-то не узнал я тебя. Думал, что это за дивная барышня пришла ко мне?.. Уж не ошиблась ли она дверью? А потом пригляделся и вижу, что это дочка моя повзрослевшая. Как же ты похорошела, Женечка.

– Здравствуй, папа, – отвернувшись, девушка горько заплакала.

– Первый раз ты меня папой назвала… Даже прослезился.

– Папа, на тебе же кандалы! Тебе больно?

– Не печалься, дочка, заслужил я то, богохульником слыву, иконы порубил, вот потому и страдаю от тяжких болезней. А еще грабил, бывало, и жизни лишал, – Варфоломей поднес пальцы ко лбу и перекрестился. Железо на его руках зловеще позванивало. – Не делал бы я зла людям, не сидел бы тогда в остроге.

– Дай, я тебя обниму. Я ведь помню, как ты меня любил. Баловал меня все время. То игрушку какую-нибудь купишь, то шубку подаришь, – Евгения шагнула к Варфоломею.

– Не нужно, – отстранился Стоян. – Перепачкаешь, Женечка. Арестант я теперь. Белье у меня несвежее, да и сам весь пропах.

– Папочка, ну что ты такое говоришь? Я так рада тебя видеть, прости меня, что не смогла раньше к тебе прийти, – крепко прижала к себе Евгения Кучерова исхудалое тело Варфоломея. – Часто вспоминаю, как мы все вместе по городскому парку прогуливались. Там еще мороженое продавали, и ты мне его всегда покупал.

– Верно, так оно и было, – растрогался Стоян, – ты малая совсем была, а все-таки помнишь. Этот парк в Казани Русской Швейцарией называется. Там карусели с лошадками были, ты на этих каруселях особенно любила кататься. Карусель крутится, музыка играет, а ты улыбаешься и нам с мамой ручкой машешь.

– А еще на пароходе мы по Волге катались. Помню, как мы все вместе на палубе стояли. Ветер был, и у тебя шляпу с головы на палубу сдуло.

– Верно, так и было, я ее едва успел поднять. – Варфоломей Стоян слегка нахмурился, вспомнив прерванное путешествие. – А чем мамка занимается?

– Живем мы в Ростове-на-Дону, матушка «Чайную» держит. Купили мы ее, деньги кое-какие оставались… А я ей помогаю. Не бедствуем, слава Богу. Может, тебе лекарства какие-то нужны, так ты скажи.

– Не нужно мне ничего, дочка, – отмахнулся Стоян. – Сколько отведено Богом, столько и проживу. И потом, чего мне жить, если никогда мне отсюда более не выбраться? И поделом!

– Что для тебя сделать, папенька, ты только скажи! Я все достану, – взмолилась Евгения.

– Женечка, золотое сердечко у тебя, только не нужно мне больше ничего, ты ступай. Тебе уже пора.

– Как пора?! – невольно выкрикнула Евгения. – Я так долго к тебе добиралась, мне так хотелось тебя увидеть, хотя бы одним глазком, а ты говоришь уходить…

– Берегу я себя… Недолго мне осталось. Боюсь, что за это время отогреешь ты меня своим добрым сердечком, и мне тяжелее с тобой будет расставаться. А тут увидел тебя, обнял… И мне уже хорошо. И я по новой живу. А большего мне не нужно.

– Папа, не гони меня…

– Все, Женечка, иди. Прощай… Может, и не увидимся более. Надзиратель, проводите барышню! – выкрикнул Варфоломей.

– Прощай, папа, – развернувшись, Евгения решительно вышла из помещения.

В комнату вошел подполковник Прогнаевский. Варфоломей Стоян стоял в центре помещения с закрытыми глазами, не смея пошевелиться. Сочувствуя арестанту, Михаил Васильевич произнес:

– Что же вы так, батенька, так скоро? Никто вас не торопил. В вашем распоряжении были целые сутки. Могли бы побыть с дочерью еще.

– Не нужно мне больше того, что я имею, ваше высокоблагородие. Повидал дочку, убедился, что с ней все в порядке, а там и дальше можно свой век доживать. Да и ни к чему ей столько в темнице томиться, не курорт ведь! Не заслужила она такого.

– Ну, дело ваше, – развел руками полковник Прогнаевский. – Вы не забыли о своем обещании?

– Вы здесь будете расспрашивать или в камере?

– Лучше здесь. Тут как-то посимпатичнее, что ли, а то у меня от вашей камеры мороз по коже.

– Ну коли так, пожалте… Да и мне уютнее. Давно деревянного пола не видел, а тут, я смотрю, такой ладный настил из толстых досок. Отструганы на совесть. Только вы скажите тому «попке», что в шкафу прячется, чтобы вышел, иначе ничего рассказывать не стану.

– Заметили, значит? – усмехнулся Прогнаевский.

– А чего тут не заметить, когда он в этом шкафу скребется, как мышь церковная. Хотел за шкирку его оттуда вытащить, да как-то при дочке неудобно было.

– Ну, если так… – Михаил Васильевич подошел к шкафу и несильно постучал костяшками пальцев. – Любезнейший, вы бы вышли из своего добровольного заточения, у нас тут важный разговор намечается.

– Слушаюсь, ваше высокоблагородие! – громко гаркнул надзиратель. Открыв неприметную дверь, вышел из переговорной комнаты.

– Ведь грабителей всегда интересовал оклад с драгоценностями. Икону обычно оставляли. Подкидывали куда-нибудь к полицейскому участку. А вы взяли иконы специально. Выполняли чей-то заказ?

– Меня подговорил ее украсть какой-то калмык. – Подумав, добавил: – А может китаец, уж больно рожа у него была хитрющая. Обещал большие деньги за Явленную икону дать.

– А может, это японец был?

– Может, и японец… Кто их там разберет, косоглазых! Все они на одно лицо, хрен их отличишь друг от друга.

– Не сказал он, зачем ему икона понадобилась?

– Он не сказал, а я и не спрашивал, мне оно как-то без надобности. Я с Максимовым несколько раз в собор приходил, все присматривался к Явленной да к Спасителю. Такого добра за всю свою жизнь не видывал. На иконе Божией Матери две ризы было: нижняя золотая, а вот верхняя жемчужная. Золотая риза украшена бриллиантами, изумрудами, александритами. Все камни крупные, иные с полпальца