Синдром Гоголя - Юлия Викторовна Лист

class="p1">– Ничего не понятно! – невольно Грених пробормотал это вслух. – Кто очерствел душей? Кто самоубийством покончить обещал? Отец Михаил или Кошелев?

Ася сорвалась, кинулась к окну, вцепилась пальцами в подоконник и так громко и отчаянно всхлипнула, что во сне засопела Майя.

Константин Федорович бросил взгляд за плечо, убедился, что девочка не разбужена, и, преодолевая неловкость, решительно подошел и приобнял Асю за плечи. Она не отстранилась… В нос ударил запах ее волос, теплый, пудровый. Мелкие прядки прикрывали уши, нахмуренный лоб, прилипали к мокрым губам. Грених поймал себя на том, что не слышит ее плача. Движение ее плеч и вздрагивание спины проходило в абсолютном беззвучии. В нем жило только зрение и обоняние. Он осмелел и прижал ее к себе сильнее, стараясь ласково успокоить, гладил по волосам.

Ася взяла у него из рук записную книжку и на самой обложке начертала печатными, нервными буквами, из-за темного материала оставшимися почти незаметными. Но Грених прочел: «Мне страшно». Она тут же перевернула книжку надписью вниз, будто стыдясь, борясь сама с собой, по лицу полились безмолвные слезы.

– Ну будет, будет… Вам здесь оставаться нельзя, – тихо прошептал он. – К черту здешних убийц, уедем завтра утром. Этот город как будто проклят – такая у него нездоровая атмосфера, что отчаянные мысли никак не дадут трезво все взвесить. Пройдет время, и вы забудете это все. А сейчас, пока я здесь – рядом, и ружье есть, в дом никому не пробраться. Переждем ночь, утром уедем. А случится так, что он ломиться сюда начнет, я за вас жизнь готов отдать.

Ася всхлипнула, подняв на него глаза, и опять замотала головой, раскрыла ежедневник и написала:

«Он вас убьет, если не уедете».

– Он уже пытался, не получилось, – отрезал Грених.

В ее лице загорелся ужас, губы побледнели, глаза стали еще больше.

– Если бы вы сказали, кто… кто убить хочет, мне было бы проще…

Она перелистнула страницу и застрочила вновь:

«Вы не знаете, на что он способен. Он сущий дьявол. И если я раскрою его злодеяния, то он не отпустит тетю, будет ее преследовать… Но я не смею, не должна Вашей добротой и благородством злоупотреблять, подвергая Вас опасности. Уеду с Вами – он преследовать будет. А здесь я как будто для него не опасна. Придет – попугает, уходит…»

Грених читал, стоя за ее спиной. Она жалобно, ожидающе смотрела ему в лицо снизу вверх, и, когда он перенес горестный взгляд со строчек к ней, склонилась опять и написала:

«Вы мне очень нравитесь».

И едва он успел это прочесть, она отбросила карандаш и, обвив шею профессора, мокрой щекой прижалась к его груди, как дитя, ищущее защиты.

– И вы мне нравитесь, Асенька, – осторожно погладил Грених черную шаль на ее плечах, боясь на самом деле одного, что видение в его руках растает. – И что же, мне нельзя чувств иметь и собственного желания защитить вас? Я вовсе не из благородства… Вовсе не из благородства и доброты сюда, к вам, пришел. Я не добрый вовсе, я – циник, я – злой, сухарь, бесчувственный пень и любить не умел никогда. Но вижу вас, плачущую, растроганную, безмолвную, и мнится мне, что все же есть во мне сердце. Еще остались живые в нем клетки, прожилки, искры. И горе, сотворившее из меня сухаря, тоже есть, как и у всякого, кто пережил потери в эти нелегкие времена. Но еще… есть и что-то такое, ради чего стоит все отринуть, ибо оно – это «что-то», это необъяснимое, внезапно явившееся, – настоящее чувство. А что, если это спасение и есть? И ваше, и мое? А что, если мы совершим чудовищную ошибку, отвернувшись сейчас друг от друга, останемся каждый наедине со своим горем, со своими тайнами и не протянем друг к другу рук?

Он сам не понимал, что делает и что говорит, будто ему вскрыли голову и вживили мозг какого-то восторженного школьника. Он позабыл обо всех правилах приличия и собственных сединах, видел пред собой лишь эти темно-синие, почти черные от слез глаза под тяжестью мокрых ресниц, разметавшиеся светлые змейки волос, белый лоб, воздетые страданиями брови и уже ни о чем другом думать не мог. Лишь далеко-далеко из самого дальнего угла подсознания на него смотрел прежний сорокалетний Грених и укоризненно, по-профессорски качал головой, приговаривая: «Ай-я-яй, Константин Федорович, ну что ж, вы, батенька, такое затеяли, в самом-то деле!»

Этот полумрак, тени высоких фикусов на стенах, как затаившиеся монстры, черные дыры окон и подрагивающий на сквозняке свет свечи, заставляющий чудищ дрожать, кивать, словно поддакивать, и ночная тишина, дарующая за окном свое благословение пришепетыванием, шелестом, свистом ветра, верно, действовали на них обоих магически. Ася тихо плакала, Грених отвел ее к дивану, усадил, утирал мокрые холодные щеки. Она то сквозь слезы улыбалась, то принималась мотать головой, всхлипывала, слабо сопротивлялась, но тут же опять улыбалась, а вскоре в его объятиях и затихла.

Грених уложил ее, заботливо накрыл шалью, сам спустился на пол и, усевшись на ковре, невольно опять мыслями вернулся к гипнозу. Эта девочка только что призналась, что знает имя убийцы Кошелева. Если, конечно, не сам он устроил весь этот маскарад и теперь запугивает женщин. Один-единственный сеанс гипноза, произведенный незаметно для пациента, способен вытянуть из него даже то, чего он сам прежде о себе не знал. Брат был в этом большим ловкачом, и хоть от мастерства его несло за версту мошенничеством, такая методика приносила плоды. Грених испытывал непреодолимое желание попробовать загипнотизировать Асю, но его давило чувство, что он не имеет права лезть в голову без согласия пациента.

Прошло некоторое время. Дыхание Аси успокоилось, она тоже погрузилась в раздумья, пустым, усталым взглядом глядя в одну точку. Спать она и не думала. Не заснет. Грених мягко гладил ее по волосам.

Заметив отстраненность ее взгляда, профессор перенес руку с волос ко лбу и теперь, едва касаясь кончиком пальца, чертил линию от лба к середине носа – будто тоже погружен в глубокую задумчивость и не замечает своих действий. Вскоре линия стала удлиняться, движение стало плавным, почти незаметным. Грених водил пальцем ото лба Аси к самому кончику ее носа и обратно, от переносицы, описывая линию брови, к виску и уху. Она не только не сопротивлялась, ее стало клонить в сон. Веки ее медленно опускались, будто крылья бабочки – взмах, еще взмах, и ресницы наконец вовсе сомкнулись.

Ася не спала несколько ночей, уловка подействовала сразу, она тотчас задышала