В здоровом теле... - Данила Комастри Монтанари

— Но Помпония все же вошла…

— И на свою беду. В пургатории она нашла верховного жреца утопленным в бассейне для священных омовений. Кто-то держал его голову под водой, пока он не захлебнулся.

— Бессмертные боги! Наша подруга — дама в теле, и они могут подумать… — пробормотал сенатор, крайне обеспокоенный.

— Боюсь, это уже случилось, господин. Вибий, Нигелло и Ипполит, едва прибыв в храм, направились в пургаторий, куда им, как посвященным, вход разрешен. Там они и увидели нашу подругу, пытавшуюся помочь верховному жрецу, приподнимая его голову из воды, и ты можешь себе представить, что они из этого заключили… Они намерены выдвинуть против нее обвинение в убийстве!

— За рога бога Аписа, немедленно бежим в Исеум! — вскочил патриций, бросаясь на улицу.

Хранитель, его жена, жрицы и трое адептов окружили бедную матрону, ни в какую не желая уступать мольбам Сервилия, который умолял их отпустить ее. Помпония рыдала в три ручья, да с таким обилием слез, что можно было подумать, будто она могла бы утопить в них Палемнона и без всякой священной воды.

— Я приказываю вам немедленно ее освободить! — прогремел патриций, в два шага взлетев на ступени храма.

— По какому праву? — обратился к нему Нигелло.

— По праву Сената Рима, — отчетливо произнес Аврелий.

— Мы здесь в Байях, — попытался возразить хранитель.

— Сенат есть Сенат, что в Британии, что в Иудее, что в Германии, что в Иберии, — ледяным тоном ответил патриций.

— Он прав, — вмешался Вибий. — Ни один местный магистрат не сможет воспротивиться решению сенатора… Однако мы хотим справедливости, — продолжил он, обращаясь к патрицию. — Палемнон пользовался в городе большим уважением, поэтому мы обращаемся к тебе, именно в твоем качестве сенатора, чтобы ты взял эту женщину под стражу и позаботился о том, чтобы она понесла заслуженное наказание.

— Если и когда ее вина будет доказана, — уточнил Аврелий, пока Помпония обессиленно опускалась в объятия мужа.

— Мы втроем видели, как она держала голову верховного жреца у самой воды! — заявил Ипполит.

— Но кто вам сказал, что она ее топила? Почему вы не верите ей, когда она утверждает, что пыталась вытащить Палемнона из бассейна в надежде, что он еще жив?

— В храме была только она, — помрачнев, ответил Ипполит.

— А жрицы? — спросил Аврелий, указывая на двух девушек, что, дрожа, жались друг к другу.

— Сенатор, взгляните на них! Неужели вы думаете, что у одной из них хватит сил удержать под водой голову мужчины, который изо всех сил борется за жизнь? Не говоря уже о том, что, чтобы дотянуться до края бассейна, им наверняка понадобилась бы скамейка.

Аврелий не смог с ним не согласиться: Эгла и Арсиноя были тонки как тростинки и не доставали ему даже до плеча.

— И все же двери храма были уже распахнуты, и кто угодно мог проникнуть внутрь... — тем не менее заметил патриций.

— Хранитель никого не видел, а он не из тех, кто легко отвлекается, — последовал ответ.

— У святилища наверняка есть служебный вход…

— Да, но ключи были у Палемнона, который никогда не забывал на ночь запирать личные покои.

— Это не помешало бы ему открыть кому-то, кого он хорошо знал. Одному из вас троих, например…

— Как ты можешь думать, что мы осмелились бы поднять руку на жреца Исиды? — возмутился Ипполит, и голос его прервался от негодования.

«Юноша — слабое звено в цепи, — подумал Аврелий. — Именно на него и нужно давить…»

— Что ты намерен делать, сенатор? — спросил Вибий.

— Для начала я желаю видеть тело, — приказал Аврелий, твердо решив осмотреть труп, прежде чем им завладеют либитинарии для мумификации. С тех пор как Гай Цестий велел похоронить себя под пирамидой у самых ворот Города, сложные египетские погребальные обряды вошли в большую моду…

— Ты можешь осквернить останки… — с сомнением произнес Ипполит, но двое других, быстро переглянувшись, согласились.

Вскоре Аврелий уже стоял перед телом верховного жреца, благочестиво уложенным учениками в пургатории на каменную скамью рядом с бассейном, где тот нашел свою смерть. Опухшее и синюшное лицо ничем не отличалось от лица любого другого утопленника, а коренастое тело уже было облачено в парадные жреческие одеяния: тунику из ослепительно белого льна и жесткое золотое ожерелье. «Неужели верующие и впрямь намерены похоронить его вместе с этим сокровищем?» — подумал Аврелий, пытаясь расстегнуть на нем тяжелый нагрудник, чтобы оценить его стоимость.

Задача оказалась сложнее, чем он предполагал. Как ни старался патриций справиться с крючками, ему не удалось снять широкую золотую пластину с уже окоченевшей шеи жреца, у основания которой выделялось уродливое винное пятно. Однако попытка принесла свои плоды: внимательно рассмотрев броское украшение, Аврелий заметил две крошечные насечки и несколько легких изъянов, которые выдавали под поверхностной позолотой неблагородный металл. Значит, Палемнон, несмотря на щедрые подношения, жертвовал на служение Богине лишь медное ожерелье, покрытое тонким слоем драгоценного металла…

— Я не могу вести расследование, не познакомившись ближе с кругом посвященных, — заявил сенатор, положив ожерелье. — Лишь глубже вникнув в ритуалы культа, я смогу добраться до мотива этого преступления.

Вибий, Нигелло и Ипполит растерянно переглянулись, а затем предоставили слово своему глашатаю.

— Разумеется, я не могу раскрыть тебе таинства, но я в твоем распоряжении, чтобы растолковать все, что поможет тебе приблизиться к нашим обрядам, — заявил Нигелло, вечно жаждущий обрести новых прозелитов. — Я уверен, что такой чувствительный человек, как ты, будет глубоко тронут высочайшим духовным смыслом церемоний. В наш век, столь низменно материалистичный, религия Исиды — единственный способ возвыситься над мелкими телесными нуждами.

«Боги, сколько же проповедей мне придется выслушать, чтобы докопаться до сути этого дела?» — смиренно подумал патриций, пока Нигелло без умолку продолжал свою речь.

— Сегодня не осталось уважения к священным ценностям. Молодежь думает лишь о наживе, побрякушках да легкодоступной любви! Наше общество теперь богато, но при этом отчаянно и ужасно несчастно!

Аврелий, верный долгу помочь Помпонии, прикусил язык, чтобы не возразить, и склонил голову в жесте, который должен был означать согласие.

— Ты и сам, признайся, в глубине