Убийство по-китайски - Анастасия Юрьевна Попандопуло

проник Борис. Поэтому я отговорился какими-то общими фразами. Постепенно мы перешли на обсуждения книг. Дядя, помнится, снова начал подтрунивать над моим интересом к романам и легкой литературе. Я отбивался. Он говорил, что жизнь богаче, и если уж читать, то только жизнеописания. Так разговаривая, мы как-то незаметно вышли к личной истории моего друга. Вероятнее всего, съедаемый любопытством, я сам как-то натолкнул дядю на откровенность. То, что он рассказал мне, сильно меня тогда потрясло.

Как вы помните, Борис в своем повествовании остановился на аресте террористов и поиске изготовителя бомбы. Достаточно быстро в фокус следствия попал тот самый «кружок», в который когда-то входил друг Самуловича, Менахем Кантор. Была обнаружена лаборатория, а в ней – книга из университетской библиотеки с говорящим названием «Яды и взрывчатые вещества». По читательской карточке вышли на того, кто брал ее последним, и это оказался как раз Менахем. Произвели арест. Миня своей вины не отрицал, хотя вел себя несколько странно. И вот тут в документах следствия появился Борис. Бог весть, как ему удалось пробиться. Вероятно, помог дядя, имевший чин в киевской полиции. Так или иначе, но однажды на стол следователю легла записка, внесшая большой вклад в полное оправдание студента Кантора. В защиту его были приведены следующие аргументы. Первое, было убедительно с большим количеством свидетельских показаний доказано, что Менахем, будучи одним из лучших студентов-химиков университета, не нуждался в пособиях по изготовлению взрывчатых веществ. На этом основании, кстати, делался вывод, что Менахем даже косвенно не имел отношения к производству бомбы, поскольку, в ином случае, опять же, у изготовителя не возникла необходимость обращаться к справочнику – он мог пользоваться устными указаниями Кантора. Далее приводились психологические рассуждения, которые мало впечатлили следствие, но показались интересными Денису Львовичу (а он каким-то образом получил доступ к документам следствия). Так, Борис – а записку готовил именно он – указывал на то, что Кантор был единственным сыном в большом и крайне нуждавшемся семействе. Что на его учебу отец тратил не только скудные сбережения, но отрывал от семьи последнее и даже вошел в существенные долги. Что Менахем был преданным сыном и никогда не подвел бы отца, напротив, он всеми силами старался как можно быстрее окончить учебу, чтобы получить место, бегал по урокам. Указывал Борис и на то, что, хотя Менахем когда-то действительно посещал сомнительный кружок, он оставил его более года назад, о чем есть многочисленные свидетельства (тут я вспомнил рассказ Бориса и предположил, что, именно апеллируя к сыновьему долгу, моему другу удалось вытащить Кантора из опасного кружка). Наконец, третьим, весьма важным пунктом выступило время. Дело в том, что следствие точно установило дату приезда террористической группы в Киев – это было за две недели до взрыва. И именно эти две недели Кантор провел вдали от Киева – вместе с группой студентов он изучал свойства почв в Х… губернии, в Киев же вернулся непосредственно в день взрыва. Конечно, нельзя исключать вероятность того, что бомба была изготовлена до прибытия группы или в день операции, однако вероятность такого развития событий была крайне низкой. Как ни странно, следствие прислушалось к этим соображениям, более того, Борис был вызван в управление и фактически вошел в рабочую группу. Менахем был повторно допрошен. Но, как ни пытался следователь выяснить, с какой целью тот взял в библиотеке злополучный справочник, ответа Кантор не давал. Не помог ни разговор с Борисом, ни приезд отца. Миня только замыкался и в конце впал, натурально, в депрессию и стал отказываться от пищи. И тогда (я был просто шокирован) Борис, именно он, сообщил следствию о давней влюбленности подозреваемого в Аду Лейбовиц. Следствие, что называется, тут же сделало стойку, тем более что как раз обнаружился новый свидетель – старуха, торговавшая против дома с лабораторией. Она показала, что несколько раз видела, как поздно вечером в дом входила высокая девушка с саквояжем. При этом однажды у девушки выпала из кармана какая-то вещь. Старуха поспешила поднять, надеясь найти что-то ценное, однако это оказалась грубая перчатка, прожженная в нескольких местах. Картина сложилась. Ада была объявлена в розыск, и нашли ее достаточно быстро… Буквально на следующий день ее обезображенное тело извлекли из оврага около Ц-го парка. В кармане было прощальное письмо, полностью подтвердившее версию следствия.

Я не мог поверить собственным ушам, был буквально ошарашен. Дядя, видя такую мою реакцию, даже, помнится, как-то смутился. Стал уверять меня, что Борис не сделал ничего предосудительного, напротив, поступил в высшей степени мужественно и согласно долгу. А я… не знал, что думать.

30

– Вот вы и снова у меня, и это прекрасно. Только что же вы в городе, если собирались в монастырь? Впрочем, не будем о делах.

Я опять посетил флигель дома Трушниковых. Ольга Михайловна в то утро была невероятно хороша и искренне мне рада. Я же, как вы уже догадались, после рассказанного дядей буквально не мог прийти в себя. Разумеется, в Успенское я не поехал, так как не мог представить себе встречу с Борисом. Отговорился делами, а сам ходил по городу, плохо ел, почти не спал. В голове, в сердце образовалась какая-то черная пустота. Теперь я знаю, что таково свойство моей психики. Когда происходит что-то страшное, непоправимое, несколько дней я как бы не принадлежу себе. Денис Львович, кстати, рассказал мне, что, когда умерла моя мать, я почти месяц не говорил, не реагировал, когда ко мне обращались, и более всего походил на сомнамбулу. Что-то подобное, видимо, происходило со мной и тогда. Впрочем, в тот день я потихоньку начал возвращаться к жизни. Не знаю, что стало тому причиной – возможно, что и доброе отношение Ольги Михайловны. Так или иначе, ноги привели меня в ее дом, и там я нашел, вероятно, то, что могло мне помочь более всего – теплое и сочувственное внимание. Она, разумеется, заметила мое состояние и пыталась, как могла, развлечь меня. Много рассказывала про монастыри, расположенные в нашей губернии. Причем ее познания в истории, архитектуре и живописи оказались глубоки, а наблюдения и мысли оригинальны. Постепенно я оживал. Мы стали говорить о нашем городе, об общих знакомых. Моя хозяйка рассказывала, кто, как и по каким причинам принимал участие в благотворительных проектах. Какие политические настроения есть в городе и почему. Постепенно наш разговор коснулся и Бориса. Я, видимо, выдал свое волнение, поскольку Ольга Михайловна замолчала и как-то особенно, очень пристально посмотрела мне