Убийство по-китайски - Анастасия Юрьевна Попандопуло

– Ах вот как? – развернулся Александр, – мило. Спасибо, что сказал. Спасибо, что отрезал меня от средств. За что бы еще поблагодарить? Даже не знаю. А! Вот буду просто любезен. Ты хочешь узнать, зачем я здесь. Изволь. Доложусь. Пришел просить дозволения выехать по срочному делу из города. Можно? Или и там административный запрет? И что еще я не могу делать… или нет! Лучше пришли мне список, что я могу. Он будет короче, я думаю. Ты ведь теперь собираешься нас контролировать, не так ли?

– Петр Николаевич, – снова появился секретарь, – подследственный отказывается выходить из камеры. Велел передать, – он нерешительно оглядел присутствующих, – передать велел, что «не нуждается в подачках и выкупать себя не просит».

– Ага, вот так! Вот это так. Вот так мы и должны себя держать. La main qui donne est au-dessus de celle que reçoit.[40] А впрочем, тут это не вполне подходит… Но все равно. Мы с Иваном так и утвердимся. На высокой, на благородной ноте!

– Молчи, Сашка! Тут ты не трогай. Ты себя с Иваном не ставь. Перед ним я виноват. О, очень виноват! Я перед многими виноват. Так виноват, что аж страшно!

Дмитрий вскочил и нервно заходил по кабинету.

– Я-то и не знал, сколько за мной горя! И деньгами не все искупается. Я хотел, думал, залью раны… все заврачую. Нет. Тут и в ноги кланяться, и терпеливо ждать. Я к Ивану пойду. В узилище. Расскажу ему, как сам страдал. Не отвергнет же он руку такого же горемыки. Ведь все эти годы я последние жилы тянул. Жил мечтой. Ничего лишнего себе, все в будущее. И вот оно пришло. Теперь помочь, загладить. Боже, ты видишь, я не знал, сколько позади меня боли. Я не знал! Только бы они приняли меня. Простили. Ведь я все отдам. Все. Только уж не тебе, Сашка. К тебе счет особый.

– Какой счет? Ты бредишь. Чем ты со мной считаешься? Что я тебе сделал? Ведь это ты – ты! – нас по миру пустил. Ты – причина несчастий, – он театрально развел руки. – Да, господа, извольте знать. В одном семействе такая трагедия. Впрочем, и раньше были подобные истории, и в самых лучших домах! Шекспир что-то подобное писал, si je me souviens bien [41]. Брат, родная кровь! Ты что, Дмитрий, думаешь, я не знаю? О! Мне все рассказали. Например, как ты наши долги по сорок копеек за рубль скупал.

– И еще много дал, Сашка! Сейчас они и пяти копеек не стоят.

– Может быть, теперь и не стоят. После того, как ты перебил своим чаем наши лучшие оптовые контракты. А отец еще удивлялся, что происходит! Ты, ты расстроил наши дела. Лишил будущего, всего. Всего, к чему я привык. На что имел право по рождению, по воспитанию, наконец!

– Я расстроил? А кто поставил негодный чай по контракту? Отец узнал, что это ты дал распоряжение разбавить чай трухой? И глупую эту, копеечную прибыль тут же и проиграл, а всю торговлю под удар поставил? Простил он тебя тогда? Как обычно? А его решение держаться Кяхты? А эти убыточные заводы? Да что я тебе толкую! Ты же сроду не пытался даже понять дела. Только «жил красиво». Вот и прожился.

– Да если бы не ты, дело бы еще стояло! Отец нашел бы способ. И я сейчас был бы в Петербурге. Все бы сложилось. А ты просто ненавидел нас. Его и меня. Ревность и зависть. Вот и все-с.

– Про ревность оставим, а вот зависти не было. Тут ты врешь! Чему завидовать было? Твоему блеску в свете, что ли? Не будь смешон! Ольга за тебя похлопотала, вот и пустили тебя в высший свет в сенях посидеть. Да и что за цель, господи. Пошлость, глупость. Что ты создавал? Что ты хочешь оставить после себя, Саша?

– Что? Теперь уже ничего. А раньше я делал имя нашему роду. К нашим деньгам еще бы и связи. Так отец говорил. Я бы сделал себе партию. Зажил большим домом в Петербурге. Я был, если хочешь знать, проектом отца. Его вложением. Мы вместе были. Заодно. Всегда.

– О, эту песню я уже слышал. Только про «заодно» ты несколько преувеличиваешь. Нет? Или, может, ты забыл, как мы все втроем с Ванькой на фабрике на голых досках побитые спали? Как у нас руки распухали. Как спины незаживающие болели? Тогда ты был заодно с отцом? Или, может, потом, когда над конторскими книгами сидели? Впрочем, ты не сидел. Уже тогда ясно было, что толку ноль. Никогда и ни с кем он не был заодно.

– Давай, давай. Позорь отца. Он умер, что ж теперь. А только я это слушать не желаю. При нем я жил! И я его любил.

– Ты любил отца? Ты? Любил? Не поверю. Ты любить неспособен, Сашка, да и он слова такого не знал. Он тебя к себе приблизил. И со стороны глядеть, так и баловал. А только мы-то знаем, зачем он это делал. Уж мне не рассказывай сказки. Тебя отец деньгами завязал. И, я уверен, ты ему за эти деньги ножки целовал. Ваньку родины лишил, уважения, даже статуса какого-то в обществе. Так, подвесил на ниточке. И ножницы в руках крутил. Меня амбицией держал. Да ты вспомни, как он нас стравливал! Как мы все против него пикнуть боялись. Как выслужиться лезли. И если б не… Все! Стоп. Поговорили. Уходи.

– Что это ты меня гонишь? Я у тебя не в прислуге пока! – Щеки Александра пошли пятнами, руки задрожали. – Ты возомнил себя вершителем судеб, да? Растоптал, ограбил, унизил. Все прахом. Как мне жить?.. Да разве тебя это волнует? Так хоть в святые не рядись! Святые-то, они мести не знали. Ты, только ты во всем виноват, во всем, что случилось!

– Господа, что же вы!

Я вскочил, я больше не мог выносить этой сцены. Помню, выбежал в коридор, опустился в кресло. Через мгновение мимо меня прошел (точнее, почти пробежал) Александр. Потом в сопровождении своей свиты из кабинета показался очень тихий, какой-то потухший Дмитрий. Секретарь ринулся подавать ему шляпу. Скрипнула дверь, Самулович стоял рядом и протягивал руку.

29

Утром Борис собрался в Успенское: переправа наладилась, и Белоногова, привыкшая любые идеи исполнять незамедлительно, прислала за ним свой экипаж. Я должен был подъехать в монастырь на следующий день.