Синдром Гоголя - Юлия Викторовна Лист

заставившее его остановиться, – раздались в стороны занавески, в окно шагнула долговязая фигура, переступив через подоконник.

Фигура шагнула в окно через подоконник, как через самый обыкновенный порог, будто не было ничего в этом противоестественного, будто каждый день люди входили в помещение таким манером. От уличного фонаря, стоящего у входа в гостиницу, стало совсем светло в комнате, настолько, что Грених смог разглядеть – совершенно отчетливо, что высокая, худая фигура облачена в голубой сюртук, на ногах парусиновые туфли, а венчает фигуру голова со взъерошенными, будто выбеленными волосами и насмешливым белобровым лицом. Сердце Грениха зашлось бешеным боем, перехватило дыхание. Нет, это не он, не он!

– Не помешаю, святой отец? – Фигура обошла кровать кругом и, заложив руки за спину, склонилась над профессором. Узрев перед собой желтое с синевой под пустыми глазницами лицо Кошелева, уже основательно поплывшее трупным ядом, Грених потерял равновесие и повалился обратно на постель.

– Карл Эдуардович, вы что же? Живой? – вжимая голову в подушку, прошептал профессор.

– Живее всех живых, mon ami. А вот вы скоро умрете, dear doctor. Как же вам не стыдно? Где вы своей медицине обучались? Принять мой естественный оттенок кожи за трупные пятна! Да вам глаза надо выколоть и набить рот ватой, а потом вот так вот, как меня, заживо закопать, да еще в самый дождь. Преосвященнейший владыко, не прав ли я?

Архиерей не ответил, лишь кивнул, не прерывая молитвы и не приподняв век. Все это время он преспокойно продолжал читать канон, будто не видя вошедшего в окно Кошелева. Глаза его были закрыты, ладони с зажатым меж пальцами крестом, усыпанным камнями, сложены вместе, губы едва шевелились. Комната наполнялась монотонным жужжанием, которое не было неприятно слуху, оно мягко утягивало сознание в какое-то терпкое болото, парило в воздухе, как эфирное, но осязаемое облако. Свет, идущий от уличного фонаря, играл то розоватыми бликами, то голубыми, то отливал фиолетовым свечением, то становился изумрудным в зависимости от того, повышал ли святой отец голос или принимался говорить совсем тихо. Грених на мгновение позабыл о Кошелеве и слушал архиерея, наблюдая игру света. В какой-то момент отступила головная боль, комната номера показалась пустой, а виденное – лишь игрой воображения.

Грених хотел повернуться на бок и попробовать уснуть, но Кошелев вновь показал свое лицо из тьмы, наклонившись к подушкам. Его потекший лик едва проступал сквозь этот туман, сотворенный, видно, чадящей лампадкой, которую принес архиерей и поставил у изголовья. В дыму оно было искажено, изображение преломлялось, Карлик, казалось, смотрел сквозь толщу воды. Изуродованный разложением, он сделался страшным. Провалился нос, справа оголились зубы, шея стала тонкой.

– …Дождь будет колотить по крышке гроба, – змеей зашипел он, дразнясь. Грених бросил отчаянный взгляд вправо, надеясь там увидеть архиерея. Он был там, он никуда не отлучался.

– Каплям подобно дождевным, злии и малии дние мои, летним обхождением оскудевающе, помалу исчезают уже, Владычице, спаси мя, – фигура его раскачивалась в такт его пению.

– …Гвоздей в гроб не забивали, но сил нет сдвинуть крышку. На нее словно кто-то давит.

– Угасшу убо отнюд органу словесному, и связавшуся языку, и затворившуся гласу, в сокрушении сердца молю Тя, Спасительнице моя, спаси мя.

– …Вы начнете задыхаться, отчаянно пытаться открыть рот, забитый ватой.

– Воздушнаго князя насильника, мучителя, страшных путей стоятеля и напраснаго сих словоиспытателя, сподоби мя прейти невозбранно отходяща от земли.

– …Будете пытаться звать на помощь. Но лишь в мыслях можно кричать, лишь одним усилием мысли взывать о помощи. Крик отчаяния стоит в голове, но он не летит дальше вашего могильного холма.

– Вшедше, святии мои Ангели, предстаните судищу Христову, колене свои мысленнии преклоньше, плачевне возопийте Ему: помилуй, Творче всех, дело рук Твоих, Блаже, и не отрини его.

– А когда вы задохнетесь…

– И ныне и присно и во веки веков. Аминь.

– …Я наполню ваши жилы формалином, а ваше чучело поставлю в доме жены своей среди ее кактусов и рододендронов.

Грених уж не дышал на последних словах Карла Эдуардовича, не то от страха, не то от воздействия тумана, клубившегося над ним, или от какого-то колдовства, исходящего от слов архиерея, он медленно терял способность понимать и чувствовал лишь, как проваливается куда-то. Кажется, он просто задыхался, все это были галлюцинации от гипоксии.

– А ну прочь все отседова! – взвизгнул чистый детский голосок, заставивший Грениха быстро вернуться к жизни. Ах, он позабыл о дочери, опять она где-то пропадала и невесть чем была занята.

Кошелев оскалился, засмеялся. Пустые глазницы, казалось, загорелись страхом.

– Прочь, я сказала! – Майка тоже осклабилась и зашипела, как кошка. Вдруг ее шипение стало очень громким, прямо оглушительным. Она начала расти в размерах и извиваться, словно в нее вселился демон, зубы стали выдаваться острыми клыками, лицо вытянулось и потемнело, покрылось черной шерстью.

Через мгновение на Кошелева бросилось небывалых размеров чудовище. Огромная туша черной кошки пронеслась над кроватью, на какое-то время загородив собой почти всю комнату. Раздалось громкое хлюпанье, скрежет, хруст ломающихся костей. Черное чудище уволокло Кошелева в угол и исчезло. Потолок теперь изогнулся и был густо расписан фресками. На Грениха сверху умильно глядели вытянутые лики святых в разноцветных хитонах и с нимбами над головами. Вместо люстры – световой барабан, сквозь оконные проемы едва просачивается дневной свет – серый, тусклый, со свинцовым отливом. Наверняка опять скоро будет дождь.

Вновь предприняв попытку повернуться на бок, он вдруг уткнулся взглядом в белый глазет. Кровать как-то неестественно сузилась, кругом возникли цветы. Руки сложены на груди, в пальцах иконка, плечам и голове тесно, повернуться некуда, ноги упираются в узкое, как водосточная труба, изножье. На стенах высокие иконы. Дрожащий, желтый свет свечей оживляет на лицах святых улыбки. Он наблюдает собственные похороны… Как это было с Кошелевым!

– Говорят, любые беды отводит одна такая иконка, – наклонился над профессором начальник милиции, поправив образок на груди Константина Федоровича.

Мимо прошествовала в белых одеждах фигура преосвященного Михаила, расписанная знаками крестов, изображениями серафимов, с деревянной панагией на груди. Святой отец махал кадилом и продолжал петь. Но то уже были не слова отходной.

– Боже духов и всякой плоти, смерть поправший и диавола упразднивший, и жизнь миру Твоему даровавший! Сам, Господи, упокой душу усопшего раба Твоего Константина…

С криком отчаяния Грених открыл глаза. Взгляд уперся в расчерченный прямоугольниками дневного света, льющегося из окна, потолок – серый, с причудливым орнаментом фестонов по углам, местами обсыпавшихся, с маленькой розеткой. Фрески исчезли. Скосил глаза, тотчас отозвавшиеся болью, будто в них кто песка насыпал, глянув вправо, – куцые