Тайна старого саквояжа - Евгений Евгеньевич Сухов

и последняя надежда, что Попов жив, покинула меня. Отступать было некуда, надлежало спрятать как можно тщательнее труп и все следы убиения.

Козицкий как-то взахлеб вздохнул и продолжил:

— Мы отнесли тело главноуправляющего в сарай, где лежала прошлогодняя картошка, и я выкопал яму где-то на аршин с четвертью. «Надо глубже закопать», — сказала мне Настасья, и я стал копать еще, покудова не начался суглинок. Мы забрали портмоне, сняли с него запонки и часы и закопали труп. А сверху насыпали картошки…

— А потом занялись уборкой малой гостиной, чтобы замести все следы преступления и уничтожить возможные улики? Так? — спросил Иван Федорович.

— Да, — глухо ответил Козицкий и поправился: — То есть нет. Этим занялась Настасья, а я отправился во флигель. Я не мог туда снова возвращаться, в эту комнату…

— И вы, конечно, не подумали о том, что, уничтожая все возможные улики в малой гостиной, вы предоставляете нам новую улику, правда, косвенную? — спросил Иван Федорович.

— Это какую же? — удивившись, поднял глаза на судебного следователя Козицкий.

— Такую, что все комнаты давно не убирались, в них пыль, а в малой гостиной — порядок и чистота.

— Не подумали, — согласившись, поник головой Козицкий.

— Своего пса вы пристрелили потому, что он лаял на сарай и мог привлечь внимание? — дописал показания Козицкого Воловцов.

— Да, — ответил Самсон Николаевич. — Любил я этого пса…

— Хорошо, — устало сказал Иван Федорович. — Распишитесь здесь и здесь…

— Что со мной теперь будет? — убито спросил Козицкий.

— Суд будет, — ответил Воловцов.

— А потом? — Голос Козицкого заметно дрожал.

— А чего вы ожидаете? — удивившись, пожал плечами Воловцов. — Потом этап и каторга…

Козицкий закрыл лицо ладонями. Плечи его вздрагивали.

— Боже, — услышал Иван Федорович шепот арестованного уже не по подозрению, а по совершению убийства. — Боже…

* * *

По приезде в Рязань Ивана Федоровича ожидало письмо. Дело об убиенном мальчике Коле Лыкове и пропаже его руки получило новое продолжение, совершенно неожиданное…

А произошло вот что. Двадцать шестого июня, ближе к вечеру, когда солнце, подумав, не пора ли ему плыть за горизонт, склонилось-таки к решению: да, пора, четверо карпухинских девиц, как обычно, решили позабавиться самым ходовым деревенским лакомством — полузгать семечки подсолнечника. Но грызть семечки без задушевного разговора — впустую добро переводить. Присели они на лавочку возле избы Лукьяна Матюшкина, где обычно по вечерам собиралась сельская молодь, и ну косточки всем парням перемалывать. Досталось и Лукьяну, какового на селе звали не иначе как Лукашкой, поскольку уважения на селе он не имел, ибо за крестьянской работой его никто никогда не видывал, да и ремесла никакого он не знал. Зато Лукьян Матюшкин лихо наяривал на гармошке, мог сбренчать и на балалайке, коль кто просил, да и деньжата у него водились, невесть откуда взятые, посему водочка в его доме не переводилась и можно было завсегда у него угоститься. А какое без водки на селе веселие? Словом, жил Лукашка весело и пьяно, и парней сельских мог завсегда приветить, не за просто так, конечно, а за какую-нибудь услугу. Вот и собирались возле его избы сельские парни и девчата, места веселого и хмельного. В ночь-полночь к Лукашке можно было зайти запросто ежели не по делу, так просто для какой-то забавы или для разговора. Бывало, что приходили парни с девицами для тайных свиданий — всех привечал Лукашка! Словом, парнем был своим в доску. Дружбу же Лукашка с деревенскими особо ни с кем не водил, хотя знался и приятельствовал со всеми ворами и конокрадами аж всей волости, а может, и всего уезда. Случалось, что приходилось видеть в его дворе незнакомых пришлых людей, а то и лошадок, невесть кому принадлежавших, верно, краденых. Заявлялись к нему несколько раз даже с обысками, да вроде ничего особого не находили. Словом, жил Лукашка как хотел, и все-то ему сходило с рук. Не присмирел, даже когда взяли под стражу его приятелей Павла Тулупова да Коську Малявина. И едва не каженный вечер звучала в избе Лукашки или на улице его веселая гармошка…

К четверым сплетницам вскоре подошла пятая товарка. А свободный конец лавки, на которой сидели девки, то ли грязен был, то ли птицами загажен. Тогда девица подошла к крытому соломой Лукашкиному сараю и выдернула пук соломы, чтобы смести ею конец лавки. Вместе с пуком вывалился и какой-то сверток.

— Чур, мой! — кинулась к свертку со смехом крайняя девица, что сидела на лавке.

— Какой же он твой, ежели я его нашла, — резонно ответила товарке выдернувшая пук соломы девица и наклонилась над свертком. Однако сидевшая на лавке опередила ее, быстро наклонилась, схватила сверток и размотала грязную красную тряпицу, похожую на шейный платок…

Такого крика, верно, не слышали на селе со времен Отечественной войны двенадцатого года, когда шестеро французских дезертиров во главе с капралом Дормалем, невесть как забредших на околицу Карпухино, изнасиловали девицу Марфу Самоляпину сорока восьми лет от роду. После чего сбежались на крик сельские мужики, взяли французов в плен и отмутозили их до полусмерти, в особенности того, что попался им со спущенными штанами. За такой геройский поступок каждый из мужиков — заступников Отечества и девической чести — получил по пяти рублев наградных денег и благодарствие от самого генерал-губернатора графа Иннокентия Борисовича Каменского.

Почему закричала лузгавшая семечки девка? Да потому, что в ситцевой тряпице, бывшей некогда красным платком в белый горошек, лежала… обескровленная и высохшая детская ручка, отрезанная по локоть. Была она иссиня-багрового цвета, мумифицированная, как выразится впоследствии судебный врач, и заканчивалась пальчиками, отчаянно сжатыми в кулачок…

Орущая девка отбросила от себя сверток и отскочила от него, будто в ногах у нее имелись пружины. Вслед за ней, увидев засушенную руку, завизжали в испуге остальные селянки. Картина и впрямь была ужасная. На крик и визги вышел из избы с руганью и матом сам Лукашка Матюшкин, увидел сначала сбившихся в кучку девок с выпученными глазами, потом отрезанную руку, лежавшую на земле возле лавки, и побледнел. Затем спешно поднял руку, замотал ее тем же грязным платком, сунул за пазуху, да было уже поздно. Так в плотном окружении девок, проклинающих душегубца, да разгневленных мужиков, сбежавшихся на крики к дому Матюшкина, и простоял Лукашка до самого прихода полицейского урядника недвижимым столбом. И тотчас был заарестован.

Конечно, Антонида и Степан Лыковы были спешно вызваны из Мочалова и, горюя, признали в отрезанной руке рученьку своего убиенного сына Коленьки. Это впоследствии подтвердил и медицинский осмотр, сличивший руку с выкопанным трупом Коли. А в