Господин следователь. Книга пятая (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич

Василевский наморщил лоб, и вдруг вспомнил:

— Разве что — Мария Львовна как-то сказала, что Лариса поступила очень мудро, заставив Карандышева себя убить. Если бы она покончила с собой, то взяла бы на душу страшный грех. А теперь грех останется на несостоявшемся женихе. Глупость, разумеется, но что взять с зашоренного человека, тем более, если это женщина?

Глава двадцать первая

Недворцовые тайны

Василевского я отпустил, но настрого предупредил, что он, покамест, под домашним арестом и город покидать не имеет право. И протокол допроса еще потребуется подписать, но это позже.

Актер, разумеется, и так бы никуда не делся без паспорта, но лучше еще разочек о том напомнить. Выпроводив узника, подошел к Ухтомскому, печально сидевшему за столом. Понятное дело, приставу не улыбалось торчать здесь в одиночестве. А время-то уже к вечеру, а городового, что должен подойти, до сих пор нет.

— Антон Евлампиевич, составить вам компанию? — поинтересовался я. Вытащив часы, глянул на циферблат. — Мне до конца рабочего дня еще полчаса осталось, могу вместе с вами немного поскучать. В суд возвращаться уже смысла нет, а домой идти неудобно. А так, вроде бы и при деле.

— Вот ведь, все не могу привыкнуть — как вы странно выражаетесь,

— А что я не так сказал? — удивился я.

— До конца рабочего дня… Никогда такого не слышал.

Я тоже такого выражения здесь не слышал, хотя выражение «рабочий день» уже появилось. Но это детали. Поэтому, только глубокомысленно повел плечами и сделал умное лицо.

— Да, забыл вам сказать, — спохватился Ухтомский. — Я, когда от его высокоблагородия исправника шел, кухарку вашу встретил. Спросила — не увижу ли я Ивана Александровича? Мол, коли увижу, передать ему, что она немножечко задержится. Но чтобы его благородие не сомневался, ужин она приготовила, все в печке, она все быстренько сделает и накормит. И, чтобы ваше благородие яичницу на ужин не жарил.

Ухтомский произнес про мое благородие и про яичницу с ехидцей в голосе. А ведь для старого служаки ехидность-то не слишком-то характерна. А яичницу я вчера ел, пусть Анька не волнуется, пока не хочется. Впрочем, если кухарка задержится, то можно и яичницу сотворить. Не в печку же моему благородию лезть, заслонку отодвигать? Но я после ужина собирался к Аленке. Не зря же горничная вчера заходила. Но насчет ужина уговора не было, так что, лучше поужинать дома, а только потом идти в гости.

— Интересно, куда эта коза копыта навострила? — подумал я вслух.

— А ваша коза, как вы ее назвали, к госпоже Десятовой отправилась, — хмыкнул пристав. — Только, не соизволила доложить, зачем. Ну, сами потом спросите.

— Нет, не коза, — вздохнул я. — Козы, они себя поприличней ведут. По крайней мере, не учат своих хозяев, что им есть.

И чего это Аньку к Десятовой понесло? Этак, научит мою невесту чему-нибудь.

Антон Евлампиевич, слушая мои сетования, только ухмылялся.

— Я Нюшку еще во-от такусенькой помню, — сказал пристав, показав ладонями размеры Нюшки — сантиметров в двадцать. Подумав, развел ладони пошире.

— С младенчества, что ли? — усмехнулся я. Интересно, а во младенчестве, когда девчонка сидела на горшке, она не пыталась командовать? Наверняка пыталась! Вспомнив, что Антон Евлампиевич как-то назвал Игната Сизнева своим приятелем, спросил: — Вы, кажется, хороший знакомый Нюшкиного отца?

— Так я не просто знакомый, — многозначительно сообщил пристав, — можно сказать, что я их сосватал. Вернее, — поправился Ухтомский, — сватать-то я их не сватал, но они у меня в доме познакомились, когда Евдокия покойная, у нас с Дарьей жила.

— Нюшкина матушка жила в вашем доме? — удивился я. — А вы не хвастали.

— А что тут хвастать-то? — хмыкнул пристав. — Да и жила она у меня не здесь, не в Череповце, а в Аннине, где я урядником был.

— А в Аннине урядник есть? — попытался я вспомнить — где же такое Аннино? Кажется, это в нашем уезде, но урядника там нет, иначе бы я знал.

— Теперь-то уже нет, а раньше был. Должность урезали, решили, что урядников в уезде и так много. Не помню, я говорил, что после армейской службы вначале в урядниках походил, а уж потом меня в Череповец перевели, на должность пристава определили?

Что-то такое мне Ухтомский говорил в самом начале нашего знакомства, поэтому я кивнул.

— Село Аннино у двух владельцев было — у княгини Анны Голицыной, и у князя Ухтомского. Тем, кто у Голицыной, фамилию Голицыных давали, а нашу часть села Ухтомскими называли. Но фамилия только тем нужна, кого на службу брали или паспорт выписывали. А если в селе жить — так и без фамилии хорошо. Я же еще рекрутом службу начинал, а вернулся после Реформы. Отец с матерью еще живы были, в свое село и приехал. Вот я и говорю — какой из меня землепашец после двадцати лет службы? Но я уже и женат был, и дочь имелась — шесть годиков моей Дашке было. В том смысле, что дочери. Я их так и зову — Дашка-старшая и Дашка младшая. Я бы и в приставы-то не пошел, к чему мне это? Но, подумали мы с супругой — все-таки, классный чин дадут, тогда и для дочери жениха повиднее можно найти. Дашка-то старшая, сама из унтер-офицерских дочек, зачем нам крестьянин в зятья нужен? К тому же — начальство предупредило, что должность урядника урезают, так что, в любом случае меня куда-то переведут. Скорее всего — в село Воскресенское, а туда ехать не хотелось. Уж если переезжать, так в город. В Череповец переехали, а как Дашка-младшая выросла, так чиновник из казначейства ее замуж позвал. Постарше ее лет на пять, но это и неплохо. Двое детишек уже, внуков моих. Жаль только, — вздохнул пристав, — что перевели его далеко, аж в Таганрог. В портовой таможне служит. В прошлом году коллежского секретаря получил, а ведь ему еще и тридцати лет нету.

Надеюсь, это не упрек в том, что некоторые, вроде меня, титулярными советниками становятся в двадцать лет? Но стать коллежским секретарем до тридцати — очень неплохо.

— Наверняка зять сослуживцам про жену говорит — мол, а девичья фамилия у нее — Ухтомская, — усмехнулся я.

Ухтомский, потомок крепостных, лишь усмехнулся.

— Да, я же про Евдокию — Нюшкину мать хотел рассказать, — спохватился пристав, хотя я с удовольствием бы послушал рассказ о жизни старого служаки. — Только, — строго посмотрел на меня Ухтомский, — очень вас попрошу никому эту историю не рассказывать.

— Клясться не стану, не в моих это правилах, но, если вы просите, будьте уверены — никому не скажу, — пообещал я[1].

— Евдокия-то сама из Аннина, — продолжил пристав. — Вроде, мы даже и по своим, но точно не знаю, там у нас все друг другу родственники да свойственники. Я еще только-только урядником стал, дом отстроил — родительский-то почти завалился, а мне Селиван — сосед мой, предлагает — мол, девка у него, не возьму ли ее в услужение? А мне, вроде бы, прислуга и не нужна — дочке уже шесть лет, нянчиться с ней не надо, дома жена все уберет-наварит, даже огорода пока своего нет. А сосед чуть не в слезы — возьми, хоть за харчи. Дескать — семь девок, кормить нечем, хотя бы одну пристроить, чтобы сыта была. Хлебушек у нас худо родится, с Рождества начинают мякину да кору в муку добавлять. Я ж сам, досыта есть начал, когда в рекруты попал. А Селивана я с детства знаю. Мальчонками и коров вместе пасли, на рыбалку бегали. Но я-то в солдаты ушел, а он остался. С Дашками посоветовался, а они у меня обе жалостливые — говорят, батька, давай возьмем. Старшей хоть будет с кем поговорить, а младшей и поиграть есть с кем. Они же у меня нездешние, никого не знают. А если за харчи — так миску щей да кусок хлеба девке найдем, не велико дело. Ну вот, взял я Евдокию. За харчи, да еще рубль в месяц жалованье положил. С Дашкой-младшей она не шибко играла — все-таки, шестнадцать и шесть лет — разница большая, а с супругой моей поладила. И по дому все помогала, и огород потихоньку стала разбивать. И даже, — хохотнул пристав, — советы нам начала давать. Как лучше и у кого купить, как огород разбивать, что и где садить…