Губернское зарево - Евгений Евгеньевич Сухов

зажал ей рот и нос ладонями и душит, душит… А когда я в себя пришел, она уже оседать стала…

Дворник замолчал, верно, вспоминая ужасные картины преступления. Тело его дрожало, на лбу и верхней губе появились бисерины пота.

– Вы успокойтесь, – мягко произнес Иван Федорович. – Чего уж теперь-то… Теперь делу не поможешь…

– Да, не поможешь, – повторил за Воловцовым Ефимка. – Значит, когда я в чувство пришел, дядька мне и говорит: ну, все-де, теперь ты соучастник. Теперь, если кому расскажешь, что здесь было, или в полицию заявишь, вместе со мною на каторгу пойдешь… Меня снова словно обухом по голове. Испугался я. Боюсь идти на каторгу, сгину я там… – дворник снова посмотрел на Воловцова, ища сочувствия. Но Иван Федорович выглядел непроницаемым и сказал единственное:

– Дальше…

– А дальше он потащил хозяйку в ее покои и положил около стола, а мне велел поправить коврик. И я поправил, – медленно продолжил рассказывать Ефимка. – Потом он достал из нутряного кармана кожуха бутылку и стал поливать из нее на хозяйку. Сильно запахло керосином. Он опрокинул керосиновую лампу, что стояла на столе, положил рядом бутылку и сказал мне:

«Это всего лишь несчастный случай, ты понял?»

«Понял», – ответил я.

Дядька пошел за ширму и выдвинул из-под постели сундук. Открыл его, достал шкатулку и вернулся радостный. В руках он держал какие-то листы. Были еще часы. А денег было не так много.

«А зачем тебе эти бумаги?» – спросил я.

«Ты дурак, – сказал он. – Это процентные бумаги. На них купоны, а это и есть деньги…»

У хозяйки, когда дядька тащил ее из передней, задралась юбка. Я наклонился поправить ее и увидел, что она дышит. Я обрадовался и сказал об этом дядьке. Но он радоваться не стал. А потом она открыла глаза, и тогда дядька взял керосиновую лампу и стал выливать из нее керосин прямо на лицо хозяйке. Сделать она ничего не могла, даже говорить не могла, только прикрыла глаза рукою. Тут дядька сделал ужасное. Он зажег спичку и бросил ее на хозяйку. Она сразу загорелась. Я хотел закричать, но не смог. Так и стоял над хозяйкой, покуда дядька не положил все в шкатулку, взял ее под мышку, а меня потащил вон из комнаты.

«Запомни, теперь мы соучастники убийства и ограбления, – повторил он. – Скажешь кому, и тебе крышка…»

Потом он закрыл дверь в покои хозяйки. У него получилось как-то, что крючок сам упал в петлю и запер дверь изнутри.

«Видишь, – сказал дядька, – дверь комнаты заперта изнутри. Теперь все подумают, что с твоей хозяйкой произошел несчастный случай или что она сама наложила на себя руки…»

Он захлопнул входную дверь, и мы тихонько спустились в коридор. Тут дядька попрощался со мной и предупредил, чтобы раньше, чем через две недели, я за своей долей не приходил. Я сказал, что мне ничего не надо, но он лишь посмеялся. И ушел… – Ефимка поднял глаза на Ивана Федоровича. – Это все. Я честно хотел сознаться… Но я не хочу на каторгу…

Какое-то время оба следователя молчали.

– Вы меня щас заарестуете? – спросил Ефимка дрожащим голосом.

– Мы вынуждены это сделать, – не сразу ответил Песков.

– А потом что, меня на каторгу поведут? – На дворнике уже не было лица.

– Сначала будет суд, – объяснил Песков. – Возможно, из соучастника преступления вы будете переквалифицированы в свидетели. Или присяжные заседатели признают вас невиновным, и тогда каторга вам не грозит, – добавил он. – В любом случае вы должны честно отвечать на все вопросы и быть предельно искренним…

– Ну, прямо, как сейчас перед нами, – не удержался вставить словечко Иван Федорович, причем не без иронии. Ефимка искоса взглянул на него, и Воловцов, все время наблюдавший за дворником, успел поймать его взгляд. К своему изумлению, он прочел в этом взгляде неприкрытую лютую ненависть. «Ну, вот ты и раскрылся», – не то обрадовался, не то опечалился Иван Федорович. Не хотелось думать, что этот парень к своим девятнадцати годам уже законченный негодяй…

Полицейские, что обыскивали дворницкую комнатку, увезли Ефимку в околоточный участок, где имелись арестантские камеры и где вот уже несколько дней сидел Иван Калмыков. А два следователя вышли из полутемного закута на воздух и решили обменяться мнениями. Песков, не видевший последнего взгляда Ефимки, был склонен к тому, чтобы считать его жертвой обстоятельств, недалекого ума и пагубного влияния дяди, обманным путем вовлекшего дворника в соучастие в ужасном преступлении.

Иван Федорович, напротив, видел в Ефимке заводчика всего этого гнусного преступления, вовлекшего в него своего двоюродного или троюродного дядю (Иван Федорович так и не смог точно в этом разобраться).

Они даже малость поспорили, кто главный в деле убиения Кокошиной и похищении денег, часов и процентных бумаг.

– Ну, ты же видел и слышал, Виталий Викторович, что дворник ни разу не назвал Кокошину ни по имени-отчеству, ни по фамилии, – заметил титулярному советнику Воловцов. – Все «хозяйка» да «хозяйка». Именно убийцам сложно бывает называть свои жертвы по имени. А так – вроде просто безликий человек, не вызывающий никакого сожаления и участия…

– Да это нормальное обращение подчиненного к глубоко почитаемому начальнику, – вполне резонно парировал Песков.

– А его поведение в церкви при отпевании Кокошиной? – привел новый аргумент Иван Федорович. – Он ведь даже не подошел проститься со своей, так сказать, глубоко почитаемой «хозяйкой»!

– Ну, это, Иван Федорович, далеко еще не доказательство, что Ефимка – ее убийца, – возразил Песков и на вторую реплику Воловцова.

Одним словом, теперь многое зависело от того, как поведет себя на допросе отставной солдат Иван Ерофеич Калмыков…

– Что? Что-о-о?! – мгновенно взбесился Калмыков. – Он сказал, что я заводчик всего дела?

– Именно так и сказал, – кивнул Песков.

– Не может быть! – Отставной солдат был напрочь выбит из колеи и совершенно растерян.

– Может, – быстро вставил словечко Иван Федорович, снова напросившийся присутствовать на допросе.

– Я вам не верю. – Иван Калмыков затравленно глянул сначала на Пескова, а затем перевел взгляд на Воловцова. – Это все ваши следовательские приемы, мать вашу растак!

– Вовсе нет, – ответил Песков, ничуть не смутившись последней фразой арестованного.

– А чем докажете?

– Я могу показать вам письменные показания Ефима Афанасьевича, – спокойно сказал Виталий Викторович. – Читать-то умеете?

– Не хуже вашего, – огрызнулся Калмыков.

Принесли протокол допроса, подписанный Ефимкой, показали отставному солдату, не давая ему в руки. Тот подслеповато прищурился и начал читать, шевеля губами и, похоже, по слогам. С грамотностью он был явно не в ладах. Как же он тогда мог разобраться в процентных бумагах, коли едва различал написанное крупным почерком судебного следователя Пескова?

– Убедились? – спросил отставного