Губернское зарево - Евгений Евгеньевич Сухов

Дворник сморгнул, а потом его лицо стало расплываться в улыбке:

– Они меня лю-убят, – протянул он, глядя прямо в глаза Воловцова. – И я их люблю.

Ну, истинный дурачок! Ладно еще, слюну не пустил.

– Женщины любят мужчин за что-то, – глубокомысленно изрек Иван Федорович. – Ну, с Еленой Шилохвостовой понятно, она многих мужчин любит. Просто за то, что они – мужчины. Природа у нее такая. А вот та барышня, что иногда к вам приходит, она за что вас любит?

Ефимка надолго задумался, а потом изрек:

– Не знаю.

– Кстати, как ее зовут?

– А вам это зачем? – потупил взор дворник.

– Просто любопытно, – ответил Иван Федорович.

– Она не велела никому говорить ее имя. – В глазах дворника мелькнули злорадные искорки. – И я ей это обещал…

«Не может быть, – молнией мелькнуло в мозгу Воловцова, – похоже, он догадался и обрадовался тому, что мы ее не нашли».

Эта мысль взбодрила Ивана Федоровича. «Нет, все же дворник явно ломает перед нами комедию, – подумал он. – Надо как-то иначе повернуть допрос и заставить его раскрыться…»

– А какие деньги она у вас просила? – вдруг жестко и, что называется, в лоб спросил Воловцов. – Не те ли это деньги, что вы с вашим дядькой Иваном Калмыковым украли у Кокошиной, убив ее крайне жестоким и циничным способом?

Ефимка бросил на Ивана Федоровича острый взгляд, мгновенно потушив вспыхнувшую в нем злобу, и вдруг… заплакал. По-детски, надрывно и со всхлипами.

Это было настоящей неожиданностью для следователей. Они переглянулись и стали дожидаться, когда дворник снова заговорит.

– Я давно хотел… Я боялся… – начал сквозь слезы Ефимка. – Он меня заставил…

– Иван Калмыков заставил? – застигнутый врасплох признанием дворника, спросил Иван Федорович.

– Да, он, – всхлипнул Ефимка и поднял глаза на Воловцова. – Это я… Я во всем виноват… Это я рассказал ему про сундук и шкатулку с деньгами…

– Ну, успокойтесь, Ефим Афанасьевич, – стал мягко увещевать Ефимку Иван Федорович. – Успокойтесь и расскажите все по порядку…

Дворник кивнул. С минуту все сидели молча. Ефимка дважды глубоко вздохнул, пытаясь унять накативший плач, и, наконец, снова заговорил:

– Однажды хозяйка пригласила меня к себе. Стала расспрашивать меня об отце, как он умер, как это случилось. Я ей все рассказал. Она погладила меня по голове и сказала «Бедный, бедный». Потом выдвинула из-под кровати сундук и достала из него шкатулку. В шкатулке были деньги и какие-то бумаги. Она дала мне десять рублей и сказала, чтобы я потратил их на себя, купил чего-нибудь вкусного…

– И ты их потратил? – спросил Воловцов.

– Нет, – ответил Ефимка. – Мне давно никто ничего не дарил. Они вот… – С этими словами он достал из кармана коробочку из-под часов и открыл ее. Внутри, на бархатной подкладке лежала сложенная в несколько раз десятирублевая купюра…

Воловцов и Песков невольно переглянулись. Конечно, номер с коробочкой, в которой нищий дворник хранит подаренную десятку, – это что-то! Номер на вышибание слезы. Черт возьми, разве в человеческих возможностях так искусно играть? А может, это не игра вовсе? Может, Ефимка таков и есть: добрый, доверчивый, заблудший и потерявший после смерти отца жизненные ориентиры? Эта мысль коварной змеею вползла в голову Ивана Федоровича, отвлекая и мешая вести допрос.

– Хорошо, Ефим Афанасьевич, продолжайте дальше… – глухо проговорил он.

– Подметя двор и убрав мусор, я пошел к своему дядьке, чтобы рассказать ему, как мне повезло с хозяйкой. Он был дома, на огороде, и я подождал, пока он освободится. Затем мы поели картошки с луком и хлебом, и я рассказал ему о подарке.

«Значит, она хранит деньги в шкатулке, а шкатулка лежит в сундуке под ее кроватью?» – спросил он.

«Ага», – ответил я.

Потом мы с ним разговаривали о погоде, об урожае, о моей жизни. Дядька еще жаловался, что не может никак найти постоянную службу, вынужден пробиваться редкими заработками и спросил, не найдется ли у моей хозяйки работы и для него. Тогда, сказал он, мы-де будем вместе, и у него будет возможность приглядывать за мной. Я сказал, что попрошу хозяйку, чтобы она взяла его на работу. Дядька очень обрадовался и угостил меня чаем с настоящей шоколадной конфектой. Раньше, давно, когда я был совсем маленький, я ел конфекты, и они мне нравились. А у вас есть конфекты? – простодушно посмотрел Ефимка на Воловцова.

– Нет, – сдержанно ответил Иван Федорович и для пущей убедительности развел руками.

– Жалко, потому что конфекты я очень люблю…

– Мы тебе купим конфет, – пообещал Ефимке Воловцов. – Вот поговорим с тобой и купим тебе конфет, идет? Хоть целый фунт! Только ты все по правде нам расскажи.

– Ла-адно, – протянул Ефимка и улыбнулся. – А не обманете?

– Нет, не обманем. – Иван Федорович пытался разглядеть и найти в словах и поведении дворника фальшь. Самую незначительную. Или хотя бы какой-нибудь намек на нее. И – не находил, хоть тресни! – Рассказывайте дальше, Ефим Афанасьевич.

– Так вот, – продолжил повеселевший Ефимка. – Вернувшись от дядьки, я пошел к хозяйке, чтобы спросить, нет ли у нее какой работы для него. Она ответила, что нет, какая, дескать, работа. Я опечалился и пошел к себе. И долго плакал, потому что было жалко дядьку. На следующий день я снова пошел к нему и рассказал, что работы для него у моей хозяйки никакой нет. Он сделался хмурым, а потом спросил:

«Может, мне самому поговорить с ней?»

«Она к себе незнакомых людей не пускает», – ответил я.

«Ну, ты же будешь рядом», – сказал он.

Я согласился. Пришел он не сразу, а через несколько дней. И поздно вечером. От него пахло керосином, и я спросил, чего это от него так пахнет керосином? А он ответил, что был в керосиновой лавке, покупал керосин и, верно, немного облился. Тогда я сказал, что уже поздно, пусть приходит завтра.

«Но она же еще не спит, – не согласился он. – Я видел в ее окнах свет».

Я знал, что хозяйка ложится поздно. И мы пошли наверх, на второй этаж. Я постучался в дверь. Хозяйка подошла к двери и спросила, кто это.

«Это Ефимка», – ответил я.

Она открыла дверь, и тут дядька оттолкнул меня и вошел в прихожую.

«Вам чего надо?» – возмутилась хозяйка.

«А вот чего», – ответил дядька и стал душить ее.

Я этого не ожидал и прямо застыл на месте. Не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. И в голове пусто стало, будто обухом по ней шибанули… А дядька, – Ефимка с каким-то отчаянием взглянул на Воловцова, словно ища у него защиты, –