Синдром Гоголя - Юлия Викторовна Лист

– Его рук дело, его… Вчера приходил, еще до начальника милиции. Ох, Асенька… демон проклятый…

– Ничего не понимаю. Какой демон? Кошелев объявился? – Грених выдавил это имя через силу. Казалось, в этих трех слогах сосредоточено все черное колдовство мира, и произнеси его вслух, тотчас падет на землю небо.

– Кошелев! – взвизгнула Офелия. – Муж мой! Идиот несносный. Все-таки проснулся от своей нарколепсии. Полоумный! Асю-то… Асю зачем? Зашиб, насмерть зашиб…

Грених стоял, как столб, и хлопал глазами. Кошелев? Ожоги? Демон проклятый? Зашиб? Собственную племянницу? Чушь какая-то…

Заметив, что на нее смотрят, как на оглашенную, Офелия осознала вдруг свою непривлекательность и нелепость, выпрямилась, расправила лицо и с тенью привычного кокетства заправила за ухо взлохмаченную прядку.

– Вчера еще до прихода начальника милиции, – начала она с тихим достоинством, отведя глаза в сторону, – когда мне удалось уложить Асю спать, я спустилась в кухню. Надо было поставить бульон для больных. Дождь лил будто в тропиках: сад залило водой, в спальне отца потек потолок, пришлось тазы расставить. Идемте, – она указала на дверь. – Сядем в коляску. Времени терять нельзя. Я по дороге все расскажу.

Грених двинулся следом, помог ей сесть, забрался сам. Осип Дмитриевич бойко шлепнул вожжами по крупу кобылицы, запряженной в коляску председателя, и они понеслись по пустой улице мимо голых и колючих монстров ясеней и кленов. Из-под колес вырывались снопы грязевых искр. Перед дорогой Константин Федорович не успел даже чая хлебнуть, чтобы привести мысли в порядок. И в голову все лезла какая-то чудовищная абстракция.

– Дело было так, – заговорила Офелия, нервно комкая шаль. – Дождь. Стемнело быстро. Электричества в доме нет. Я засветила свечу в кухне. Тут в окно будто кто-то с размаху ударил. Вскинула глаза – вижу лицо все в крови и грязи расплющилось о стекло и тут же исчезло. Я узнать не успела. Неожиданный пришелец исчез очень быстро. На стекле остались потеки, дождь их почти сразу же смыл. А воды во дворе – уже не по щиколотку, а по голень. Я не трусиха какая, но все же после того, что случилось на кладбище, выйти побоялась. Мужа милиция так и не нашла. Потом раздался грохот, кухню озарило светом, сердце совсем в пятки ушло. А это оказался начальник на мотоциклетке со своей дружиной. Я ему сразу бросилась открывать, тотчас поведала о незнакомце в крови и грязи. Сказала сразу, что это был Карлик. Больше некому.

Несколько минут Аркадий Аркадьевич, закатав брюки, ходил по саду и орал, увещевая беглеца не прятаться от органов. Я стояла у окна ни жива ни мертва… Сами посудите, профессор, что мне думать теперь? Я его похоронила, а он… Нет, я, конечно, очень рада, что живой. Но пережить смерть, похороны, а потом видеть его лицо в грязи, уткнувшееся в окно, тем более после всего этого безумия с воскрешением… Милиционеры светили фонарями, я поймала себя на мысли, что как заговоренная твержу: «Боже, боже, боже…» Молиться разучилась. Но в такую минуту пожалела, что нет той опоры… Как Ася, которая чуть что, кидается к отцу Михаилу, я не могу. В общем… никого не найдя, милицейские ушли. Я долго заснуть не могла. Ася спала спокойно. У нас с нею комнаты смежные, дверью разделенные – вы ж сами видели. И даже притом, что дверь эта была настежь распахнута… – она сделала паузу, заглотнув воздуха, – я ничегошеньки не слышала! Проснулась утром, а Ася… – Тут Офелия не выдержала и вновь уткнулась в мокрую шаль.

– Что Ася? – гаркнул на нее Грених, мгновенно заставив выпрямиться. Лицо вдовы в обрамлении разметавшихся коротких волос, делающих ее похожей на пойманную англичанами Жанну д’Арк, было таким несчастным, что Константин Федорович не мог не смягчиться. – Что было дальше? Офелия Захаровна, соберитесь.

– Сами увидите! Комната в грязи, комья глины повсюду, следы рук на стенах и стеклах окон, на зеркале. И она вся в грязи. И сорочка задернута… по постели разметалась, волосы спутаны. На подушке и грязь, и кровь вперемешку, на простынях – тоже. Чем-то тяжелым ударил по голове и, кажется… надругался.

– Она в сознании? Она жива? – вскричал Грених. – Вы же медик, Офелия Захаровна! Что ж вы бегаете по городу? Первую помощь оказывать кто будет?

– Аркадий Аркадьевич приехал, ее посмотрел… Я не смогла… не смогла… Да, медик! Но это ведь не безымянный труп в анатомическом театре, а Асенька! Он сказал, что дышит, но трогать не велел. Тотчас к вам отправил. Лучше вы… лучше к вам…

– Ну вы даете, гражданочка! – вскипел Грених, дивясь трусости медички и странному решению Плясовских. – Чему вас только учили?

Раздалось заветное и спасительное «пр-руу», кобылка встала у калитки. Грених соскочил со ступеньки и бросился в дом. Вода еще не вся впиталась в почву, на дорожке всюду распростерлись лужи, отражавшие утреннее небо. И что-то заставило Константина Федоровича остановиться, глянуть за плечо.

С облучка коляски соскочила Майка, засунула руки в карманы штанишек, оттопырив полы пальто, и деловито прошагала мимо Грениха. Ее ботинки энергично опускались в черную гладь луж и столь же энергично поднимались, тянули за собой длинные нити струй дождевой воды, носком она старалась подцепить мокрые листья и подбросить их повыше. Она вышагивала, как солдат, нарочно высоко поднимая ноги, чтобы кругом было больше брызг.

– Что ты здесь… – начал Грених с придыханием и закашлялся, не договорив.

– Я с тобой.

– Детям нельзя. Я к пациенту.

– Я – будущий пионер, мне можно, – вскинула руку ко лбу и исчезла за застекленной дверью веранды.

Но там ее за ухо поймал Плясовских. Грених успел добежать до крыльца и увидел, как этот приземистый, широкоплечий лапотник в серой гимнастерке едва не поднял девочку над полом и громко отчитывает. И тут такое негодование обуяло Грениха. Он ворвался на веранду и со всего размаху хлопнул дверью.

– Оставьте ее, – не разжимая стиснутых челюстей, прошипел профессор. И так страшно глянул на милиционера, что тот мгновенно исполнил его просьбу. Майка прижала руку к уху, другой показала Плясовских кулак и бросилась в утопающую в цветах и гербариях гостиную.

Под красноречивым, испепеляющим взглядом профессора милиционер, не зная, куда себя деть, отодвинулся, покорно давая дорогу. Сзади подоспела и Офелия. Она замерла в недоумении в дверях, когда профессор осадил начальника милиции, и не решалась войти. Озадаченная грозным видом одного и недоуменным выражением лица другого, чуть приблизилась, но ничего не сказала. Не стала и о ребенке, соскочившем с облучка, спрашивать, тотчас поняв, что он с Гренихом. Молча указала