Имеющий уши, да услышит - Татьяна Юрьевна Степанова

– Вот это. – Комаровский достал из кармана жилета кольцо, которое снял с пальца алебастровой статуи в часовне.

– Ох, да! Это ее кольцо. Это матери ее – она сама мне говорила. А откуда оно у вас?

Евграф Комаровский и Клер переглянулись.

– Деньги берите, поделите между собой. – Комаровский кивнул на две ассигнации. – Ты, парень, присмотри за сестрой. А ты, Аннушка, не гуляй одна ни в лугах здешних, ни в полях – даже днем. И мать одну к клиентам в усадьбы не отпускайте с заказами, с шитьем. Если надо куда идти по делам, старайтесь, чтобы вас двое было, а лучше всем семейством вояж делайте.

Глава 15

Медведь + роза = горе-злосчастье

Горели лета красные цветы,

Вино в стекле синело хрупко;

Из пламенеющего кубка

Я пил – покуда пела ты.

В. Комаровский[17]

– Чем дальше в лес, тем больше дров, как говорят у нас в России, мадемуазель Клер, – объявил Евграф Комаровский, когда они в сумерках, быстро превращающихся в звездную ясную августовскую ночь, возвращались в Иславское. – Кроме этих двух убийств: свежего – семьи стряпчего и стародавнего, случившегося тринадцать лет назад – барина Карсавина, было и еще одно, произошедшее между этими трагедиями. Речь об убийстве двух молодых крестьян-охотников в лесу, которое, как я понял, так и осталось должным образом не расследованным. В результате все эти годы в округе бродили самые дикие и вздорные слухи, и суеверия множились, словно снежный ком. Пока мы не знаем с вами, но, возможно, как-то все это связано. А если так – мы распутаем этот клубок, клянусь честью.

– Честью жандармского генерала? – спросила Клер Клермонт.

– Не понял. – Он правил лошадью. – Я вижу, вы чем-то опечалены и недовольны.

– Нет, что вы, Евграф Федоттчч, столь насыщенный и полезный для нашего общего дела день.

Помолчали, резво катя по пустой ночной дороге.

– А наша свободолюбивая белошвейка и в шею меня не прогнала, как вы опасались, и деньги взяла. Информацию хоть и сомнительного толка, однако весьма любопытную мы тоже от ее чад получили. – Комаровский словно что-то хотел доказать ей и никак не мог успокоиться. – Народ простой деньги любит превыше всего, мадемуазель. Как только деньги народу-богоносцу покажешь, так сразу побоку и гордость, и обида, и все пререкания и визги заполошные – ах, сатрап, держиморда, да что же ты творишь! – вянут на корню. Пропадает желание вздорить, потому что денег охота!

– Ваши деньги взяла не белошвейка, а ее дочь, это другое поколение, более прагматичное. И потом, это же не ее ударил в живот кулаком ваш солдат-стражник, – парировала Клер. – Да, вы откупились от жертвы произвола, однако я все же, зная вас, до самой последней минуты надеялась, что…

– На что вы надеялись, мадемуазель Клер?

– Что вы принесете извинения ей как командир корпуса и начальник своих подчиненных.

– Мне? Извиняться перед белошвейкой?!

– Вам, человеку, который, услышав отчаянные крики о помощи, не раздумывая, сам прыгнул в воду в канал, чтобы спасти… меня и… Не приказал прыгать своему денщику или кучеру, а сделал все сам, лично. Поэтому я искренне надеялась, что и в таком важном вопросе как с белошвейкой, этот мужественный и храбрый человек проявит широту души. И на время забудет, что он генерал и важный сановник, а станет – как это говорят – без чинов и званий: просто благородным мужчиной, заступающимся за избитую несчастную женщину.

– Вы забываете, что эта баба… черт… белошвейка… она схлопотала себе лихо не просто так, а потому что выкрикивала оскорбительные слова относительно его царского величества. Сусликом его облезлым обозвала. Наш нынешний царь Горох юмора не понимает, за такие слова, если донесут…

– Но вы же не донесли. И белошвейку в тюрьму не бросили. И сына ее отпустили на свободу. И, наверное, людям своим запретили их преследовать, – заметила Клер. – И я все надеялась, что и лично вы сделаете тот самый верный и благородный шаг… извинитесь, чтобы…

– Лично заступиться за униженных и оскорбленных, как ваш дражайший Горди… лорд Байрон с его потугами освободить греков?

– Видите ли, Евграф Федоттчч, молва и память людская – коварная и жестокая вещь, – вздохнула Клер, – Байрон написал гениальные поэмы и пронзительные стихи. Но молва и память людская постоянно шпыняют его тем, что он заставлял свою любовницу – итальянскую графиню есть на кухне тайком вместе с его слугами и охотничьими собаками, потому что он не выносил вида жующих женщин, представляя себе очень ярко с болезненным воображением, какой путь проделывает еда в женском пищеводе. Так и о вас, генерал, даже если вы поймаете кровавого убийцу и спасете местных крестьян, то вам будут вспоминать не это геройство, а тот случай, когда на ваших глазах стражник ударил женщину кулаком в живот так, что она упала и не могла вздохнуть. А вы просто стояли и смотрели на сей мерзкий поступок.

Евграф Комаровский не глядел более на Клер и пустил лошадь в галоп. Экипаж подпрыгивал на колдобинах дороги, и казалось, вот-вот он лишится колес на такой скорости.

– Честно говоря, я ожидала иного от человека, которого во время суворовского похода через Альпы бросали в самое пекло, который был ранен и никому не сказал об этом, который один три часа в ледяной воде удерживал плот на реке Неман, пока два императора там вершили историю в Тильзите, – не унималась Клер.

– О! Вы, оказывается, уже успели собрать обо мне ворох сведений, мадемуазель.

– Вы же, Евграф Федоттчч, читали обо мне в европейских и русских газетах.

– Да, в разделе «Нравы зарубежья». О вас и вашем дражайшем Горди. А про меня вам ваша подруга Юлия Борисовна порассказала, да? О, сплетни петербургских и московских тетушек – как в комедии Саши Грибоедова, дипломата – «Татьяна Юрьевна что скажет?» – продекламировал Комаровский. – Ваша подруга суется в дела, которые не ее куриного ума. В политику лезет! Думаете, я не знаю, что она выкупила тело своего любовника Петра Каховского и тайно похоронила его прах здесь, в Иславском? Чего они полезли тогда в декабре на Сенатскую площадь? Чего хотел добиться ее Каховский? Жил бы припеваючи у барыни богатой своей под юбкой, ежели так повезло ему – гвардейскому миловзору охмурить вдову с поместьями и деньгами. Как сыр бы в масле катался. Так нет! Поперся бунтовать. Застрелил моего друга Милорадовича! – Комаровский говорил тихо и вроде спокойно, но Клер видела