Имеющий уши, да услышит - Татьяна Юрьевна Степанова

году случилось. Сейчас, говорят, старик немного оправился от удара, хотя со здоровьем у него все плохо.

– Господа-помещики посещали стряпчего в его доме?

– Неоднократно заезжали все. И его к себе в усадьбы вызывали. И старый Черветинский, и потом его сыновья. А Хрюнов и Байбак-Ачкасов так те почти постоянно. Но ездили эти двое к нему не только по делам. Им обоим Аглая нравилась. Она же такая красивая была. – Юный помощник стряпчего вздохнул. – Бедняжка… дурочка…

– Так, это совсем уже любопытно. Господа здешние добивались внимания дочки стряпчего?

– Не замуж явно звали, это понятно. Но я подробностей не знаю. Я не вникал. И потом я всю неделю в остроге сидел.

– Да, но выпустили тебя, когда они все еще живы были. – Евграф Комаровский глянул на юношу. – Смотри, если лжешь мне, парень. Пожалеешь, что на свет родился. Острог тебе курортом Баден-Баденом покажется.

– Я за границей в немецких землях не был. Скоплю денег, поеду обязательно. Посмотрю, как народ заграничный живет в свободе и довольстве.

– В тот вечер, когда ты к стряпчему с ворохом бумаг явился, ничего подозрительного не заметил?

– Нет, все как обычно. Скука домашняя. Стряпчий уложение читал, кухарка тесто сдобное месила на кухне. Аглаи сначала дома не было, потом она явилась.

– Откуда?

– Не знаю. – Парень нахмурился. – Сказала с прогулки. Башмаки в пыли, сама потная, растрепанная, видно, далеко ходила по жаре. Да, еще: стряпчий, когда я пришел, кроме уложения, письма читал какие-то.

– Письма?

– Получил, наверное, когда я в остроге сидел.

Клер подумала: осматривая дом стряпчего, они обратили внимание на многие вещи и в том числе на его деньги в сундуке. Но вот деловые бумаги и корреспонденцию не проверяли.

– Барышня, но вы-то знаете, куда ваша подруга ходила гулять в одиночестве? – Евграф Комаровский повернулся к дочке белошвейки. – Аннушка, ну-ка откройте нам, что вам известно?

– Ничего я не знаю… она мне не говорила… таилась в последнее время все.

– Да ну, чтобы девушки вашего возраста да не обсуждали всякое-разное, сердечные дела, не верю! – рокотал Комаровский густым баритоном. – Кавалер у нее имелся?

– В том понимании, как мы с вами это можем представить, – нет. – Дочка белошвейки глянула на них, изъясняясь весьма туманно.

– То есть? Разве про стрелы Амура, коими поразила она двух здешних господ – Хрюнова и Байбака, не заходила у вас речь в ваших девичьих разговорах?

– Заходила, но… Это же несерьезно все, понятно что охальники они. Под венец бы явно ее не повели. А она замуж желала страстно.

– Все барышни замуж хотят. – Комаровский глянул искоса на тихую Клер. – Это в природе женской нежной заложено.

– Наши здешние господа Аглаю не интересовали. Она, ваше сиятельство…

– Что? Что ты так встревожилась, милая?

– Она ведь совсем тронулась умом, – шепотом сообщила им дочка белошвейки.

– Сошла с ума?

– Она в Темного без памяти влюбилась, – прошептала девушка и умолкла, испуганно и настороженно поглядывая на них, на дверь, на углы горницы, на окно, из которого струился свет предвечерней зари.

При этих словах ее брат прислонился к стене. На его лице тоже возникло такое странное выражение…

– Ходила она на заброшенное кладбище в часовню, где статуя античного охотника? – спросил Евграф Комаровский.

– Он охотник. Только не античный, – ответил ему юный помощник стряпчего.

– В часовне могила здешнего помещика Арсения Карсавина, убитого своими дворовыми людьми?

– Она к нему в храм его ходила почти каждый день! – выпалила Аня. – Даже в ненастье, под дождем. Вымокнет вся с головы до ног, но идет. Я ей говорила: что ты делаешь, лихорадку подхватишь, одумайся. Она слушать меня не хотела. Один раз только огрызнулась на меня, как волчонок: «Не могу я не идти к нему, раз он меня зовет».

– Покойный барин Арсений Карсавин?

– У него в наших местах сейчас другое имя.

– Тот, кто приходит ночью? – спросил Евграф Комаровский.

Девушка глянула на него настороженно.

– Слышали уже, ваше сиятельство? Но он и днем приходит. Аглая звала его Темный. Он ей так сам назвался.

– Как это понимать – сам назвался? Покойник?

– Он не покойник. – Аня вся как-то сжалась, втянула голову в плечи. – У нас говорят – откроешь гроб в часовне, а там его и нет. Он давно уже не в гробу, а по здешним лесам бродит. В чаще его логово. Глаша… Аглая мне еще до того, как затянул он ее в свой мрак кромешный, призналась – он к ней ночью явился. Она проснулась среди ночи майской – а он в окне возник. Темный. Голый. С рогами.

– С рогами?

– Как на той статуе у прудов в его владениях бывших. С рогами и головой оленя. Его ведь там убили, возле той статуи. Все об этом в округе знают, помнят. Я с малолетства все эти рассказы слышала, а Ванька, он…

– Молчи ты, дура! Язык без костей! – цыкнул на сестру брат.

– Это ты, Ванька, виноват! Это из-за тебя Глаша… Аглая о нем думать день и ночь стала из-за твоих слов, рассказов! Ты ее напугать хотел? А вышло обратное – она ни о ком думать не могла, кроме как о Темном. А ему только этого и надо, раз он сам ночью явился к ней.

– Арсения Карсавина его дворовые люди убили возле статуи охотника Актеона с собаками в парке? – Евграф Комаровский обернулся к Клер удостовериться, поняла ли она смысл фразы. Клер кивнула – да, поняла. – Но это случилось давно, вы оба были детьми малыми, да и Аглая тоже, она ведь твоя ровесница, так?

Аня кивнула, глянула на брата.

– Темный – хозяин наших мест. И он не мертвяк, – прошептала она. – Он даже не упырь, как в сказке. Он много хуже, понимаете?

– Нет. Ты объяснять нам все, сейчас, – вмешалась в ход беседы Клер.

– Я слышала про вас – это ведь на вас напали у прудов, вся округа судачит, что Тот, кто приходит ночью – Темный уже и до господ добрался, англичанку-гувернантку захотел себе. – Аня глянула на Клер мрачно. – Вы бога благодарите, что жива остались. А то бы Темный вас там не просто снасильничал, на куски бы потом разорвал… Как Глашу он бедную… Как и тех других!

– Каких других? – быстро спросил Евграф Комаровский. – Бедные поселянки, что подверглись насилию, все живы остались. А что, были и другие? Убитые?

– Ваня, расскажи им все. – Аня повернулась к брату и почти потребовала. Клер видела – тихая, себе на уме и вроде как даже меркантильная девица близка к истерике.

– Парень, не скрывай ничего, – попросил Комаровский, достал из бумажника еще