Дом на Баумановской - Юлия Викторовна Лист

вскрытия и попросить переэкспертизу. Можешь хоть устроить смотрины? Я одним глазом гляну и пару проб возьму.

– Ну, Константин Федорович, вы теперь, как супруга ваша, будете втихаря переэкспертизы делать?

– Все вот ваши эти правила! Лет пять назад, когда только все начиналось, можно было не церемониться с Наркомздравом, они спокойно выдавали справки задним числом. А теперь что? Чую, что убит Кисель, но узнать этого мне не дают. Чем такой подход лучше старорежимного?

– Константин Федорович! – взмолился Фролов.

– Теперь ты скажи мне, как Бейлинсон и Швецов оказались после меня в камере Киселя? Ты же меня первым вызвал.

– Так уж вышло, не знаю. Они после суда обсуждали что-то, рядом были. После вашего ухода я и им тоже сообщил.

– Я составлю претензию, ты с ней пойдешь к Швецову и попросишь, чтобы я тоже свой акт предоставил.

– Киселя уже зашили и матери вернули.

– Да что ж вы творите! Фролов, куда ты смотришь? Почему позволяешь собой крутить и так и эдак?

– Константин Федорович! – промычал тот тоном первоклассника, не выучившего урок. – Ну что вы меня терзаете? Я против прокурора пойти не могу.

– Можешь! И должен. Просто обязан. В Уголовно-процессуальном кодексе статья есть особая, что следователь, имея основания…

– Зачем вам это все? Ну пусть бы поутихло…

– Нет, Фролов, так дело не пойдет. Подгонять под правильный ответ нельзя. Смотрите, сколько у нас нестыковок. Венгры – раз, беспорядки в Баумановском районе – два, до сих пор не закрытое дело Баранова…

– Уже закрытое, – возразил со вздохом Фролов. – У него был, оказывается, сифилис, поэтому застрелился.

– И ты поверил? Его бы заметили сразу! – зловещая пауза. – Вы с женой его говорили? Что она сказала? Что полгода назад ее муж вдруг переменился, стал нервничать, потом сказал, скоро им дадут новую квартиру. Надо искать, отчего переменился и кто квартиру обещал. Не венеролог же ему жилплощадь сулил!

– Это просто слова.

– От слов идут ниточки. Итак, к Баранову добавляются гнилые отчеты Бейлинсона, странное поведение его сына и какой-то темный резон Киселя. Да, с первого взгляда все кажется объяснимым. Мальчишки что-то не поделили, один принудил другого ударить третьего. Но! Коля с Киселем вряд ли просто так познакомились бы в обычной жизни. Живут в разных концах длинной улицы, один музыкант и тихоня, школьник, другой – задира, спортсмен, учился в вузе. Что может их объединять? И опять же, Коля, как и наш Баранов, переменился. Я его знаю с 26-го, они с Майкой вместе в школьных постановках играют. Единственный мальчик, который сносит ее язвительность, – есть в нем какая-то слабина, бесхребетность. И вдруг этот образец пай-мальчика остается на второй год, ему отказывают во вступлении в комсомол, опять на второй год, потом драка, суд – одно за другим.

– Я попробую, – вздохнул Фролов.

– Уж постарайся.

Тут Майка решила, что больше ничего интересного не скажут, да и подслушивать – нехорошо. Она тихо отступила по коридору назад к лестнице, основательно потопав по ступенькам, чтобы было понятно, что пришла только что, и вихрем пронеслась по коридору. Но у дверей опять притормозила, чистой ладонью быстро потерла щеки и лоб, чтобы уменьшить последствия драки, пригладила волосы и заглянула в лабораторию, пряча перепачканную в чернилах руку за спиной.

– Здрасть, – проронила она.

– Не «здрасть», а «здравствуйте», – машинально поправил отец, отбрасывая какую-то папку на стол, на котором, свесив ноги, сидел Фролов. Увидев Майку, он нехотя сполз – нельзя детям дурной пример подавать. А вот Майке никогда не позволялось восседать прямо на лабораторном столе – там же столько кислот, щелочей и прочих едких веществ! А этот сидит – пожалуйста!

Отец сначала бросил на нее короткий взгляд, потом посмотрел пристальней. Тревожно сощурясь, подошел ближе, взял за плечо и со словами: «А ну-ка подойди!» – втянул внутрь. И оба они увидели, какую горькую картину из себя представляет его дочь.

Оглядев испорченное пальто, дыры на чулках в области коленок, Грених поднял ладонь Майки и с удивлением уставился на чернильные пятна.

– Это что-то новенькое.

Сколько было в этих словах покровительственной заботы, снисходительной доброты и свойственной взрослым кислой досады! Майка обиделась, отдернув руку. Между прочим, она над одним делом с ними работает и, может, знает побольше их. И черную метку ей дали, а не им!

– Я пролила чернила. Помоги оттереть, – молвила она, угрюмо насупив брови.

– Это Ася знает – как оттереть, но она-то дома, – пожал плечами отец, устало добавив: – Давай спиртом попробуем. Где же тебя угораздило? И почему ты так поздно гуляешь?

«Кажется, пронесло», – вздохнула Майка.

Воскресным утром она встала раньше всех, вытянула из-под одеяла руку и оглядела пальцы. Пятно стало серым, как призрак, совсем не ушло. Можно было вообразить, что это боевая индейская татуировка, но она неровная, некрасивая и ничего не означала, даже на черную метку не походила – вряд ли в школе можно похвастаться. С одной стороны – плохо, кому понравится ходить с такой отметиной, с другой – если вчера двое взрослых, будучи в химической лаборатории, не смогли удалить ее – а папа с дядь Лешей, увлекшись, средств десять перепробовали, – значит, и мальчишка, которого Майка пометила, не свел пятна с шеи. А она хорошо приложилась пальцами, сжала так, что тонкий детский позвоночник даже чуть хрустнул.

Наскоро заправив постель, Майка села на пол, сложила ноги, как это делают индийские йоги, и выполнила несколько дыхательных упражнений, которые начала делать еще год назад, с тех пор как сыскала в книжном шкафу одну очень толковую книжку Рамачараки «Хатха-йога». Йогой занимался покойный ее дядя. Хотя она того никогда не видела, но по рассказам сложила собственное суждение о нем как о человеке дальновидном, большого ума, но непонятом. Папа осуждал его пристрастие к восточной медицине, а Майка им втайне восхищалась.

Постояв у стены на голове, она сочла это достаточным для укрепления духа и тела, натянула чулки, нырнула в темно-синюю кофточку с отложным воротничком, следом в свой любимый сарафан в красно-синюю клетку с карманом на груди и покрутилась у небольшого прямоугольного зеркала, стоящего на подоконнике. В клетчатом сарафане, сшитом Асей, Майка чувствовала себя шотландским воином в боевом килте.

Тщательно оглядев пионерский галстук в поисках чернильных пятен, но таковых не найдя, она вздохнула с облегчением. Галстук был для Майки святым предметом, олицетворяющим силу, отвагу и справедливость. Она носила его с гордостью, как рыцарь шейный орденский знак, ощущая тайную радость принадлежности к большой и дружной семье и сопричастности к лиге выдающейся советской молодежи. Благоговейно повязав его и тут же глянув