Дом на Баумановской - Юлия Викторовна Лист

Завтра – воскресенье, школы нет, мы свободны. У меня в портфеле пузырек из-под чернил фирмы «Меркурий» Кроянса Т. А. и Цукермана С. И. На нем адрес: Александровская площадь, угол Бахметьевской, дом пятнадцать дробь один. Можно будет сгонять туда и порасспросить, кто из детворы покупал чернила сегодня или вчера.

Коля едва не вскипел, открыл было рот, но она нахмурилась, останавливая его рукой.

– Они из твоей банды? Ты это хочешь сказать?

– Да! – с губ сорвался форменный крик души. Если бы не последние капли чувства собственного достоинства, он повалился бы на колени и принялся ее умолять не лезть к ним. Но Майка ничего не хотела замечать. Ее забавляла эта партизанская война. Глупая, глупая маленькая девочка.

– Ты, Коля, уже выбрал сторону, – успокоительно похлопала она его по животу. – Тебе не в чем себя упрекнуть. Ты их заметил сразу, оглядывался, увязался за мной, чтобы защитить. Это очень благородный поступок. И дрался ты… хвалю! М-мм… Хорошо, уже лучше. Только вот… – она криво улыбнулась, опустив глаза, – научиться бы тебе уворачиваться от кулаков. А то ты, вместо того чтобы уходить от ударов, подставляешься, будто специально кулаки лицом ловишь. Вон, опять из носу кровь идет. Мать же заругает. Иди-ка домой, я – на 24-й, надо успеть в институт к родителям, там у них всяких химикатов полно, авось найдут, чем свести эту дрянь.

Она хмыкнула, опять глянув на растопыренные пальцы, разглядывая неровные края пятна.

– Тоже мне – черная метка. Детский сад! Напугать хотели? А мы не из пугливых.

Глава 8

Майка идет по следу Меченого

Трамвай, как назло, еле полз, будто переевшая листьев гусеница. Майка сидела в хвосте вагона, прижимая к груди портфель, из-под спадающей на глаза густой прямой челки поглядывая на пассажиров, сгрудившихся вокруг нее. Перепачканные в грязи волосы, застрявший в складке рукава пальто желтый листок, взрезанный финкой карман, разбитые коленки и в чем-то черном рука – ее тотчас усадили, предположив, что бедняга где-то упала. Наверное, со стороны она выглядела тем самым грязнулей из «Мойдодыра». Майка ожидала осуждений, но взрослые вокруг лишь жалостливо охали.

На многих улицах горели фонари, грязно-желтый свет проползал сквозь пыльные стекла окошек вагона, то рисуя на полу прямоугольники и квадраты, плавно перетекающие в параллелограммы и ромбы, то выравнивая линии геометрических фигур, когда трамвай ехал прямо по улице, и опять их наклоняя, когда вагон поворачивал. Однообразие движений линий на полу, входящие и выходящие из вагона ноги, прикрытые то юбками, то штанами, обутые в галоши, в ботинки, раскачивание из стороны в сторону – Майка чуть не проспала пересадку на Гоголевском бульваре. Повезло тут же запрыгнуть в другой вагон, который, не в пример первому, промчал ее по Кропоткинской улице, как на тарзанке. Майка взбодрилась.

Украдкой пройти в Институт Сербского не вышло. Ее на входе поймал сторож и, недоуменно оглядывая порванное и перепачканное пальто, держал за плечо до тех пор, пока Майка с неохотой не выложила, что подралась.

– Только, это секрет, дядь Ген. Отцу не сдавайте, заругает.

– А рука в чем?

– Чернила пролила. Вот пришла, может, ототрут.

– Ладно уж, иди, – сочувственно охнув, отпустил ее сторож.

Вечером особо никто по коридорам не ходил, было тихо и темно. Ступая на носочках, Майка направилась прямиком в лабораторию, надеясь не застать там никого и похозяйничать самой. Она шла, прикидывая, где что лежит и с чего начать. Чернила неплохо отходят от простого спирта.

Дверь в лабораторию оказалась распахнутой, из проема лился скупой желтоватый электрический свет. Но остановило Майку не это, а грозный, резкий, исходящий будто откуда-то из царства Аида голос ее отца. Тот умел быть веселым, довольным и открытым, но порой превращался в какого-то демона и начинал на всех наводить ужас одним только своим двуцветным взглядом. Майка знала наперед, если один его глаз светится зеленым огнем, а другой – чернее ночи, если он, как бык на испанской корриде, наклоняет голову набок и вниз, если его лицо и шея вдруг обтягиваются кожей, как у Кощея, оттого что он сильно сжал челюсти, – пощады не жди.

Но она его не боялась, в ней самой жило что-то такое – черное, недоступное для понимания других, какая-то магическая субстанция, которой она давно научилась управлять. Раньше ей казалось, что это волшебство или внутренний бес. Она выросла в деревне, мать ей заменяла жена милиционера, которая была знаменитой деревенской ведуньей, умела вызывать духов, снимать сглаз и приклеивать ко лбу ножи. Когда Майка подросла и стала читать книжки, она поняла, что это не магия и не бес, а сила духа, воля и ум.

– …как так вышло-то? Почему ты мне сразу не сказал, что он проведет вскрытие? – ярился отец. Шелестела бумага, точно кто-то нервно перелистывал тетрадь, книгу или какой-то отчет. – И что же он понаписал тут в заключении? Ставит самоубийство! Почему нет детального исследования на яды? Почему описательная часть внутреннего осмотра такая поверхностная? Это же липа какая-то. Совершенно очевидно, что он убит, а это пытаются скрыть.

– Константин Федорович, – раздался мычащий голос дяди Леши – старшего следователя. – Ну вы же считали, что Бейлинсон никогда не ошибается. Чего вдруг на него взъелись?

– Взъелся я на него только за два последних составленных им акта. В мои руки всегда попадали безупречные освидетельствования и экспертизы. Но последние два акта заставляют меня задуматься о том, чтобы посмотреть его старые дела. Особенно меня интересуют венгры из его дома, которые целыми семьями вылетают из квартир, как шрапнельные пули.

Фролов молчал, отец – тоже. Наверное, ждал ответа, но его не последовало.

– Боишься кого?

– Нет, никого я не боюсь. Просто… такая неловкая ситуация сложилась… Майка ваша учудила. Бейлинсона сын как будто с ума сошел. И вы тоже не рады этой дружбе – все прекрасно видят, как скрипите зубами, едва о ней заслышав.

– Не вижу связи.

– Прокурор Швецов ходит недовольный, не знает, как быть: стóит ли идти к детям в школу, обсуждать их поступок с директрисой, думал предложить на повестку дня вынести в райкоме. А потом эта странная смерть Киселя… Он и махнул рукой, мол, ладно, оставим в покое дочь Грениха и сына Бейлинсона, разберемся сначала с Киселем, и тотчас попросил Николя Ивановича распорядиться свезти тело на Мясницкую, вскрыть скорее.

– Двенадцать часов прошло? – в голосе отца послышалась надежда. Опять зашелестели бумаги.

– Да, сегодня утром, в девять и провел вскрытие. Ровно двенадцать часов, ни минутой ранее.

– Эх, можно было придраться ко времени