Йорг Кастнер - В тени Нотр-Дама

После такого напутствия (или это был приказ?) архидьякон распрощался. Волк предупредил любопытного гостя в лесу? Или ученый всего лишь нанес побудительный визит своему медлительному переписчику?

Прежде чем дверь закрылась за Фролло, я демонстративно опустил кончик пера в чернильницу, но не написал ни слова Я видел, что мой покровитель ушел в свою каморку, и там останется и после полудня.

Я подошел к окну и неподвижно смотрел на башню, как я смотрел ребенком на Пасху в окно.

…Каждый год, когда приближалась Пасха, я прилипал к стеклам аббатства в Сабле. Не для того, чтобы как все остальные дети подглядывать, как аисты Пасхи прячут яйца. Я больше не верил, что возвращающиеся домой с Востока птицы клали цветные яйца, с тех пор видел, как миряне раскрашивали их. Нет, я ждал таинственного, невидимого…

Моего отца!

На каждый праздник Пасхи перед аббатством лежал кожаный мешок, наполненный десятью золотыми кронами и маленькой записочкой, всегда с одним и тем же текстом: «На достаточное питание и одежду, как и богоугодное воспитание Армана Сове».

Кто приносил кошелек, оставалось неизвестным. Но я чувствовал, что это мог быть только мой отец. Пасхальная мистерия не усилила мой авторитет в этих местах. Многие перешептывались, что я сын дьявола, который веселится оттого, что отдал меня монахам. Разговоры стали постепенно мне безразличны, я хотел, наконец, познакомиться с отцом. Но я ни разу его не видел, и даже набожные братья не знали его в лицо…

Когда я незадолго до вечерни увидел появившуюся тень человека между колоннами и скульптурами, то выскочил наружу, на лестничную клетку, и поспешил вниз. На этот раз я оказался в Соборе раньше Фролло, и он от меня не улизнет.

Переводя с трудом дыхание, поскольку я быстро бежал и чуть было не потерял равновесие на темной лестнице, я прислонился к колонне, так что был невидим для того, кто спускался по лестнице. Пока я, прижав горячий лоб к холодному камню, ждал Фролло, до моего сознания лишь теперь дошло, что за невыразимым дураком я был.

Если архидьякон, как он это часто делал, заглядывал в мою келью по дороге к лестничному входу, он бы заметил мое отсутствие. Я не запер чернильницу, не закрыл книги и не отложил их в сторону. Разве такая разумная голова, как Фролло, не заподозрит сразу что-то недоброе?

Как и всегда, теперь было слишком поздно. Если бы я снова поднялся вверх по лестнице, то как раз попал бы ему в руки. Я мог только надеяться, что он не наблюдает за моей кельей, не считает за шпиона, кем я назначил себя сам.

Едва Квазимодо пробил к вечерне, его повелитель вышел из полутемноты лестницы и задержался на минуту в Соборе. Он моргнул не один раз, словно его глаза привыкали к свету. Или он что-то искал? Или — кого-то? Меня?

Я плотно прижался к холодной колонне, отчего различал архидьякона только по очертаниям, пока он, наконец, не задвигался и не пошел мелкими шагами к хорам. При этом он поприветствовал входящих в Собор каноников, обменялся с ними парой слов. Ничто, казалось, не указывало на то, что он — человек с тайной, с мрачными намерениями.

Не является ли эта мысль плодом моей фантазии? Не сочинил ли заговор из безобидных событий мой измученный запутанными кошмарами разум в приступе безумия? Заговор, существующий только в моей голове. Не сделал ли я из уважаемого каноника ужасное привидение?

Однако если это было так, то как вязались два убийства с этой картиной? Он не был фантазией. И еще меньше — жнецом Норт-Дама. Ужасная мысль перехватила мне дыхание на миг: мог дух настолько быть сбитым с толку, что сам раздвоился? Могли ли два существа поселиться в одном теле, из которых одно совершало преступления без ведома другого? Или это было окончательным безумием — самого себя подозревать в убийстве…

Все больше народа толпилось в продольном нефе, чтобы присутствовать на вечерней службе. Пока я смешался с толпой, чтобы следовать за Фролло в направлении хоров, я с ужасом посмотрел наверх туда, где Одон встретил свой конец. Если бы скульптуры были из плоти и крови, тогда они бы рассказали о злодеянии и могли назвать убийцу!

Я оторопел и так резко остановился, что меня подтолкнули резким пинком в спину. То, что я увидел наверху, заставило меня обо всем забыть. Похоже, фигуры ожили, двигались, чтобы выполнить мое немое желание!

В замешательстве я вошел в часовню, прислонился неосмотрительно к искусно украшенному настенному ковру и несколько раз зажмурил глаза. Божественные звуки органа перед западной розеткой окна наполнили Собор, они доходили до самых темных уголков. Так они достигли и моего тела и заставили его трепетать. Возможно, я еще и раскачивался, потому что по-прежнему видел движение наверху. Мой взгляд неподвижно завис на странном явлении, пока в хорах раздавалось пение каноников.

К разливающемуся «kyrie eleison!» поющих церковных мужей прибавились нежные голоса двенадцати хоровых мальчиков из дома Гайлона. В их светлом, ясном звучании я постиг истину: только одна фигура двигалась наверху, и она не была высечена из камня. Мужчина с кудрявыми волосами до плеч, повернувшись к скульптурам, стоял там и, видимо, чем-то был очень увлеченно занят.

Я снова нырнул в текущую толпу и заметил вблизи, что человек с кудрями держит в одной руке блокнот для рисования, а в другой, левой, — карандаш, которым поспешно чертит на бумаге. И когда он слегка развернулся к свету свечи, я узнал его лицо. Я отчетливо видел его перед собой и думал, что слышал гортанный голос, который пел у «Толстухи Марго» рондо Вийона.

Итальянец! Мэтр Леонардо!

Квазимодо рассказывал мне об этом человеке, который делал рисунки в Соборе. Это должен быть он. Но именно в этом месте, где умер Одон?

Меньше двадцати шагов отделяло меня от выхода наверх, когда наши взгляды пересеклись. Короткий миг удивления, — и он быстро пробежал по узким ступеням вниз, чтобы слиться с толпой верующих и нищих. Его высокая фигура возвышалась над другими, и я хорошо видел кудрявую голову, на которой сидел голубой шерстяной берет. Человек передвигался быстро, как будто убегал от меня. Да и на самом деле он убегал. Я прочитал в его глазах, что он не хочет встречаться со мной — ни здесь, в Нотр-Даме, где он — рисовальщик, ни там, где он — шпильман.

Было бессмысленно преследовать его, он хорошо выбрал свой путь к бегству. Элегантно, как змея, он протискивался среди плотного человеческого клубка, сжимаемого прибывающим народом, в котором теперь почти не образовывалось ни просвета. Мэтр Леонардо, если он так действительно звался, исчез за спинами людей, скульптурами и колоннами. Мне не удалось заметить, к какому выходу он стремился, так что было бессмысленно поджидать его снаружи.

Сопровождаемый ритмичным громом труб органа, я поднялся наверх, следуя больше внутреннему порыву, нежели конкретной мысли. Я чуть было не поскользнулся. Под ногой оказался листок бумаги, который рисовальщик потерял при поспешном бегстве — на рисунке углем была группа статуй, в центре которой лежал труп Одона. Перед свернувшимся юношей даже было обозначено пятно крови. Я приблизился к скульптурам и увидел, что пятно на полу еще можно разобрать. Какую извращенную цель мог преследовать итальянец этим рисунком?

Мое замешательство росло. Я сложил рисунок пополам и засунул за пазуху камзола, чтобы он не исчез оттуда ни при каких обстоятельствах. Он был вещественным доказательством, пускай я даже еще и не знал, чего именно. Если от меня ушел жнец, то зачем ему нужен рисунок места своего кровавого злодеяния?

Я направил свои мысли в другое русло и посмотрел на хоры, чтобы разыскать Клода Фролло среди других каноников. Снова и снова я скользил взглядом по лицам духовных мужей, но архидьякона среди них не было. Возможно, он оставил меня в дураках, и только изобразил, что пошел в хоры, а сам ускользнул из моего поля зрения. Я был не в состоянии ответить, была ли то случайность, или он знал, что я его преследую. Но, в результате, все оставалось, как прежде: Арман-бастард снова проиграл гонки — дважды за один вечер.

Преодолевая разочарование, я покинул хоры, а потом и Собор. Исполняемая то хором, то органом мелодия гудела в моей голове, и мне было душно среди большого скопления людей. На площади перед Собором я смог снова ясно мыслить и принять решение. Странный итальянец ушел от меня, но у меня была ниточка.

Я шел тем же самым путем, что три ночи назад с Фальконе, и повернул к «Толстухе Марго». Хотя я засиделся там порядочно после боя колокола к Angelus, я не увидел ни шпильмана, ни танцовщицы, ни даже лейтенанта сыска. Я подумал о сицилийском происхождении Фальконе и задался вопросом, существовала ли связь между ним и светловолосым итальянцем.

Когда и сама толстая Марго не появилась после нескольких часов, я справился о ней у рыжеволосой девицы, которую Фальконе усадил себе на колени в тот вечер.

— Мадам сегодня нет дома.