Катерина Врублевская - Дело о рубинах царицы Савской

Меня заворожили названия, вкусно произнесенные капитаном: Суэцкий канал, Александрия, Баб-эль-Мандебский пролив… Я никогда не была в тех местах и поэтому с нетерпением ожидала новых впечатлений.

Мне очень нравилось сидеть в уютной кают-компании, где стены украшали деревянные лакированные панели, а электрические лампы давали мягкий рассеянный свет. Каждая вещь была на своем месте, и небольшое внутреннее пространство было заполнено со вкусом и некоторым изыском.

— Как все здесь продумано, капитан Мадервакс, — похвалила я убранство.

— Да, — кивнул он, соглашаясь, — корабль небольшой, но современный и с прекрасной маневренностью. Длина — сто десять метров, ширина — в десять раз меньше, грузоподъемность почти три тысячи тонн. Великолепный корабль! До него я ходил на паруснике, и скажу вам, Аполлинария Лазаревна, за пароходами большое будущее!

Аршинов перехватил внимание капитана и принялся обсуждать с ним бытовые проблемы переселенцев, а ко мне обратился старший помощник:

— Г-жа Авилова, хотите, после завтрака я покажу вам корабль?

— С удовольствием! — воскликнула я. — Вы опередили мои пожелания.

— Вот и отлично. У меня есть час свободного времени. Только оденьтесь потеплее, на палубе морозно.

Мы поднялись на верхнюю палубу и помощник капитана начал свой увлекательный рассказ. Его речь изобиловала морскими терминами, некоторые слова он произносил не с тем ударением, но слушать его было интересно и познавательно.

Опущу в своем повествовании сведения о количестве спасательных шлюпках и устройстве секстанта, так как меня более всего интересовали люди.

— А где пассажиры? — спросила я Рощина. — Я хочу знать, как они устроились.

Сергей Викторович слегка поморщился:

— Не волнуйтесь, Аполлинария Лазаревна, все они расположены в большом грузовом трюме. Места достаточно, и не думаю, что вам следует волноваться. Матросы следят, чтобы у переселенцев не было ни в чем недостатка.

— И все же мне бы хотелось удостовериться в этом самолично. Если нужно разрешение Николая Ивановича, то я немедленно отправляюсь в кают-компанию.

— Как вам будет угодно, — вздохнул Рощин, решив не спорить со взбалмошной дамочкой, — извольте спуститься за мной по скобтрапу.[7] Будьте осторожны, качает.

Казалось, ступенькам не будет конца — у меня даже закружилась голова, когда я спускалась все ниже и ниже, крепко держась руками за балясины.

Сквозь подволочные[8] люки пробивался свет, но все-таки его было недостаточно. Первое, что я почувствовала — запах скученности, человеческих испарений и кислого молока. Меня шатнуло. Рощин наклонился ко мне и прошептал: "Я ведь вас предупреждал, госпожа Авилова. Вас увести?"

Отрицательно покачав головой, я попыталась возразить, и в этот момент ко мне кинулась женщина:

— Барыня, вы же начальство тут. Помогите!

— Что случилось? — спросила я ее. Объяснять, что я не имею к начальству никакого отношения, не было резона, все видели меня заполняющей список, а кто этим занимается, как не начальство?

— Ребенок у меня захворал. В горячке мечется!

— Где он?

— Пойдемте за мной, я покажу.

И я отправилась вглубь трюма, мимо наспех сколоченных нар, на которых сидели и лежали переселенцы. Женщины были отделены от мужчин старым парусом, заменяющим перегородку. Дети находились с ними.

Ребенок лет пяти лежал на ворохе тряпья и шумно, со свистом дышал. Губы обметаны, на щеках лихорадочный румянец, глаза закрыты. Потрогав лоб, я убедилась, что у мальчика жар.

— У кого-нибудь есть уксус? — спросила я, обернувшись к женщинам, обступившим меня.

— Вот, барыня, возьмите, — казачка средних лет протянула мне бутыль, заткнутую тряпицей.

Вспомнив, как меня в девятилетнем возрасте наша горничная Вера обтирала тряпицей, смоченной в уксусе, дабы сбить жар, я взяла свой носовой платок, так как тряпки, разбросанные вокруг, были жесткими и нечистыми.

Уксус издавал резкий запах, ребенок проснулся и начал капризничать, но я продолжала. Закончив обтирать его, я передала платок и плошку с уксусом матери и сказала:

— Через час снова оботрите его, и дайте ему питья — липового чаю с медом или сухой малиной. Поите его чаще.

— Да откуда у нас чай! — всплеснула руками женщина. — И вода только та, что в баке. Горячей нет.

— Постараюсь что-нибудь для вас сделать. А пока просто дайте ребенку пить, у него губы совсем высохли.

Обернувшись к первому помощнику капитана, я спросила по-французски — мне не хотелось, чтобы переселенцы поняли, о чем речь:

— Сергей Викторович, надо что-то делать. Нужен кипяток, горячее питание, фонари для освещения. И доктор, в конце концов!

— Но у нас грузовой корабль, г-жа Авилова, — ответил он мне так же по-французски. — Доктор не предусмотрен.

— Но когда фрахтовали корабль, знали, что надо перевозить людей. Значит, надо было пригласить врача на время плавания. Давайте поднимемся наверх. Я очень довольна, что побывала здесь — теперь смогу рассказать г-ну Аршинову и капитану о первостепенных нуждах переселенцев.

И я, взявшись за скобу, полезла наверх. Рощин страховал меня снизу.

— Подождите! — услышали мы крик. К нам подбежал молодой человек. Я узнала его — это был Нестеров, студент и фотограф.

— Слушаю вас, — обратилась я к нему.

— Г-жа Авилова, если вам это интересно знать: до поступления в университет я служил в институте под попечительством герцога Ольденбургского — там производили вакцины от чумы и дифтерита, так что хоть и незаконченное, но медицинское образование у меня есть.

— Прекрасно, г-н Нестеров. Займитесь больным, а я еще вернусь, и вы сообщите мне, что вам нужно для исполнения медицинских обязанностей.

Выбравшись на палубу, я отряхнула платье и спросила Рощина:

— Скажите, Сергей Викторович, а как детей спускали в трюм? Я еле-еле спустилась, а они же крошки совсем!

— Их на шкертах[9] спускали, а матросы страховали снизу. У нас все предусмотрено, можете не волноваться.

— Да как же мне не волноваться? Люди лишены самого необходимого. Я хочу, чтобы капитан принял меня немедленно!

Иван Александрович внимательно меня выслушал.

— Камбузу отданы все необходимые распоряжения, — сказал он. — Переселенцы ежедневно будут получать горячую еду, хлеб по фунту на душу и кипяток.

На камбузе в двух огромных котлах кипела вода. Помощники кока споро наливали в два двухпудовых бачка кашу и густой перловый суп — это готовилась еда для пассажиров. Отдельно, в холщовый мешок повар перекладывал круглые буханки, вслух считая каждую.

Дородный кок кивнул мне и ткнул пухлым пальцем в мешок:

— Все в порядке, барышня, сорок буханок.

— Вы полагаете, этого хватит? — усомнилась я.

— Не хватит — добавим. Хлеба достаточно.

— Не могли бы матросы отнести кипятку в трюм? Люди хотят чаю.

— Все будет, — и прикрикнул на матросов: — Пеньковый фал захватите. Да не этот, покрепче. А то каша на голову им шваркнется, — обратившись ко мне, пояснил: — На веревке бачки спускать будем. Потом также пустые и поднимем.

— Позвольте попробовать, — попросила я.

— Извольте, — немного обиженный кок протянул мне столовую ложку. — И суп хорош, и каша. Не господская еда, но для простого народа в самый раз. У меня матросы едят и хвалят.

Действительно, каша оказалась сытной и щедро сдобренной коноплянным маслом.

— Полина, вот вы где! А я вас ищу, — раздался на камбузе голос Аршинова. — Что вы тут делаете?

— Кашу пробую, — ответила я, возвращая коку ложку.

— И как?

— Вкусная.

— Тогда и мне дайте, — Аршинов перехватил у кока ложку, зачерпнул от души каши и проглотил. — Да, знатная каша, молодец, кок! Не подвел!

— Николай Иванович, — обратилась я к казаку, когда мы вышли из камбуза, — плохо людям в трюме. Без света они там, ребенок в горячке мечется.

Аршинов нахмурился:

— Я займусь этим, Аполлинария Лазаревна, а вы ступайте к себе, отдохните. Вон зеленая вся от качки.

— Спасибо, Николай Иванович, но я не хочу отдыхать. Лучше схожу гляну, может, что-нибудь из медикаментов пригодится. Кстати, у одного из переселенцев, студента Нестерова, оказалось медицинское образование. Он вызвался понаблюдать ребенка.

С тех пор я ежедневно спускалась в трюм, расспрашивала людей об их нуждах, а потом поднималась наверх и теребила капитана, Аршинова, первого помощника, — любого, кто мог бы помочь мне.

Ребенок выздоровел и его мать каждый раз, когда я проходила мимо, осеняла себя крестным знамением и кланялась. Мне было неудобно.

Нестеров вовсю занялся фельдшерской практикой: вскрывал нарывы, прикладывал свинцовую примочку к ушибам, поил недужных касторкой — почему-то многие маялись животами от морской болезни.